Слепой наместник Мухаммеда миролюбиво улыбнулся и прислонился к дверному косяку. «Я, конечно же слепой, — сказал он, — но Аллах зряч и мудр; и лучше для тебя, если ты скажешь правду. Так как же? Я забыл об этом. У тебя двенадцать кувшинов масла, говоришь ты, и двадцать мешков зерна — не правда ли?»
— Двадцать пять… — сказал старик заикаясь.
— Двадцать пять, — повторил Абдаллах. Ему не нужно было записывать цифры, его память — так как ей не мешали внешние впечатления — была безошибочна.
— А сыновья твои пошли на вал; они только ненадолго зашли на базар. Ах, Зайд! Торговля — искуситель, и над всеми нами господствует стремление к богатству. Все же позаботься о том, чтобы твои сыновья добрались к обеденной молитве на вал. Позаботься об этом! Потому как в полдень я пройду по базарной площади…
— Да, — сказал Зайд поспешно, отложил начатую корзину и отряхнул остатки камыша и тростника со своего платья. — Да, Абдаллах! Я пойду сейчас же; я поспешу послать их туда!
Абдаллах довольно улыбнулся, прикоснулся осторожно к стене дома и постучал своей палкой в следующие ворота.
Распоряжение Мухаммеда выдержало испытание, потому что все, кто остался в городе, старались заменить слепому наместнику глаза. Не было даже малейшего обмана, небрежности. Когда слышался нетвердый шаг наместника на мостовой и стук его палки, дети спешили заранее убрать с его дороги камни и корки от фруктов, на которых он мог поскользнуться. Дети и женщины стали его проводниками и шептали ему, где он должен был еще проверить.
— Абдаллах! Сегодня в доме Убайи будут тайно зарезаны пять ягнят!
— Абдаллах! Бен Харит отправил протухший жир мужам с вала!
— Абдаллах! Люди со скамьи бунтуют, не хотят работать и молиться!
Многим казалось чудом, что слепой всегда появлялся там, где его не хотели бы видеть.
Абдаллах исполнял свои обязанности с тихой и надежной уверенностью человека, знающего свои слабости, и понимающего, что его сила зависит не от него самого. Лишь один раз колебался он и не знал, как себя повести, — это случилось, когда он должен был говорить с людьми со скамьи.
Он пришел к ним после полуденной молитвы. Мечеть стояла одинокой; только из комнат жен Мухаммеда иногда слышался детский звонкий голос Аиши, спорящей с рабом.
Люди со скамьи не работали, они не делали этого никогда. Но они и не спали. Они сидели, каждый в отдельности на скрещенных ногах и смотрели перед собой серьезно и задумчиво.
Абдаллах приказал одному из своих добровольных провожатых сообщить, кто был недоволен. На этот раз это было не уклоняющееся от работы отродье из предместий, нет; они добровольно вызвались исполнять обязанности гонцов вдоль рва и помогать при распределении продуктов. «Те, кто остался на скамье» — это были бедуины из восточной пустыни и «сыны дорог», бродяги, которые в городе пророка и в вере в его учение нашли свою первую родину.
Абдаллах прикоснулся к скамье, взобрался на нее и уселся как другие. Палку он положил себе на колени и крепко держал ее обеими руками; затем он начал, качаясь туда-сюда, петь суры Корана. Только на немного он прервался: «Зачем пою я вам суры Корана? Чтобы искупить ваши грехи, так как вы не молились! Но тому, кто прислушивается к Корану, это засчитывается как молитва А почему вы не молились?»
Бедуины ответили не сразу. Их смуглые, искаженные лица неподвижно смотрели прямо, вдаль. Можно было услышать только один тихий, жалобный стон: желтая кошечка Абу Хораира была больна.
— Мы больше не хотим здесь оставаться! — сказал наконец старейшина бедуинов.
— Почему? Чего вам не хватает?
Снова долгое молчание, будто тяжело или невозможно ответить на это. Абдаллах знает, что его долг дойти до сути дела. Мухаммед не хочет потерять ни одного верующего; он не хочет, чтобы один или другой вышел из этой общины. Молитва — общая молитва, пост — должна быть постом для всего народа. И тот, кто отдает десятую долю как милостыню, должен знать, что это пойдет на пользу общине.
— Чего вам не хватает? На что вы можете пожаловаться?
Тут один поднялся, выпрямился, указал рукой на восток, будто слепой мог следовать за направлением его взгляда. «Там, — сказал он, — лежит пустыня…»
Больше он ничего не сказал. Абдаллах понял. Потому что с детства, прежде чем демоны потушили его глаза, он сохранил воспоминание: там, по ту сторону оазиса, лежит неизмеримое! Блестящее золото в полдень, пылающая красная земля, когда солнце заходит; мягкая и фиолетовая вечером, нежная, как середина цветка…
— А между нами и пустыней, — произнес второй голос, — лежит ров!
Снова слепой понял, что осталось невысказанным за этими словами. «Ров!» — это все, что ограничивает, что их угнетает. Это не вал и ров, окружающие город, единственно, это законы и предписания нового учения, все указания, все ограничения свободы, все, что сужено и нагружает, все, что противоречит жизни до этого.
— Ров или вал, которые должны защищать, — сказал слепой задумчиво, — должны сомкнуться перед врагом. А кто следует за посланником Бога, чтобы попасть в рай, тот не должен ценить свою свободу выше, чем цель.
— В пустыне, — сказал бедуин, — мне не нужен вождь. Мне хватает там и себя самого. В Вади-Куора похоронен мой отец, в дюнах Дю-Гуруда — мой дед. Я не знаю, пристало ли мне оставлять их одних и найду ли я путь в рай…
Слепой поднял пустые глаза, и ему казалось, что он видит перед собой бесконечность пустыни — долину Куора и дюны Дю-Гуруд. На миг ему в голову пришла мысль, что и он — если бы был зрячим — может быть, стал бы искать путь по ту сторону рва, путь в одиночество, путь к самому себе, путь к свободной воле.
Только миг думал он об этом, это был один из тех грехов, которые, как говорят христиане, и самых праведных охватывают семь раз на день. И хотя он сразу же справился с этими грешными мыслями, все же не смог ответить бедуинам так убедительно, как этого требовал его долг. Молча спустился он со скамьи и, осторожно шагая, пошел назад в город.
На следующий день из города исчезли два бедуина… На последующий — остальные.
Только Абу Хораира остался. Он не мог уйти, потому что его кошка лежала, скрутившись в комочек, на тонких пальмовых листьях в углу скамьи и тихо стонала, как только он делал попытку взять ее в руки. Абу Хораира выпрашивал для нее самое жирное и самое сладкое овечье молоко, какое только было в Медине, — и когда кошечка не хотела его, он пробовал и ослиное и верблюжье молоко. Но маленькая желтая кошка не дотрагивалась и до этого, и когда солнце скатилось на запад, худое тельце выпрямилось и кошечка Абу Хораиры умерла.
Старый бродяга разыскал пыльный серый плащ, заботливо завернул мертвую кошку и взял на руки; затем он повесил сумку для подаяний на плечо и ушел, чтобы найти Мухаммеда.
Он разыскал пророка на краю рва, лежащего в тени стены. Залман, перс, был с ним. Перс пытался объяснить пророку, как великий царь укреплял свой город Ктесифон, но толкователем был неискусным и неопытным, и его речь не стала более понятной от того, что на песке он стал рисовать башни, укрепленные ворота, выступающие вперед бастионы. Мухаммед слушал его рассеянно: он потребовал этих объяснений в меньшей мере из-за того, что это принесет пользу, но больше потому, что хотел победить внутреннее беспокойство, охватывавшее его несмотря на ров все снова и снова, когда он думал о могучем войске Абу Софиана.
Абу Хораира сел рядом с ними и стал слушать, капюшон его потрепанного бурнуса был натянут на лохматую голову. Мухаммед прервал речь перса движением руки и зло посмотрел на бродягу; в первый миг он не сообразил, где он его уже видел. Но потом вспомнил.
— Гляди сюда, — сказал он, — Абу Хораира, отец маленькой кошки. Итак, ты еще здесь? Ты, пожалуй, последний из людей со скамьи?
Абу Хораира не понял упрека. «Я не мог уйти, — возразил он и покачал головой. — Моя кошка была больна».