В полдень, когда из города на вал пришли женщины, чтобы принести мужчинам ячменную кашу и финики на обед, небо уже совсем потемнело. В лагере врага скаковых животных привязали покрепче, и рабы переходили от палатки к палатке, чтобы проверить шнуры и завязать их потуже.
Только теперь Мухаммед послал гонца к народу Курейца: они должны были быть готовы. Он уклонился известить их раньше, все еще опасаясь, что предатель среди них мог бы сообщить Омаяду о его планах. Мухаммед хотел провести вылазку после вечерней молитвы. Возможно, ему со своими людьми удастся под покровом темноты незамеченными пересечь вал и удивить врагов.
Но в поздний обеденный час, когда буря уже стала трепать кроны высоких пальм, из города прибежал задыхающийся от быстрой ходьбы и растерянный мужчина.
— Эй, Мухаммед! Бану Курейца не хотят сражаться!
— Не хотят? Почему? Разве мы не заключили договор?
— Они отказываются воевать! Они говорят, что сегодня празднуют шаббат!
— Празднуют шаббат! — Буря сгибает тонкие пальмы, со стоном сгибались они, и с шумом выпрямлялись снова. — О народ рукописи! Снова ты знаешь, когда праздновать, а когда бороться — вылазка не состоится, одни мы слишком слабы… Вы, поверившие им, примите это как знак и не заботьтесь ни о чем. Если Аллах будет стоять за нас, нам не нужна ничья помощь!
«Эй, Абу Софиан! Эй, Омайя! Бедуины племени Кинана сворачивают свои палатки!» Омаяд вскочил на ноги. Он лежал в палатке и ломал себе голову, как добраться до проклятых «людей рва». Он взвесил сотни планов и снова отклонил их, так как каждый план, имевший хоть какой-то шанс на успех, требовал много времени, намного больше, чем то, которым он располагал. Можно было бы позвать греческих воинов, построить осадные машины — хорошо! Это можно, разумеется, — но за это время все войско разбежится. Позволить им убежать и призвать на их место греческие или египетские военные отряды? Он смог бы оплатить помощь. Но страна, призвавшая на помощь чужаков, подчиняется этим чужакам. Имеется много примеров, что от призванных вспомогательных групп никогда не удавалось отделиться. Он, Абу Софиан, боец за арабскую свободу, и не поставит эту свободу под угрозу.
Нет, речь шла о том, чтобы выждать; может быть, если иудеи останутся верны, все-таки получиться сделать так, чтоб город оголодал. Возможно, если раздразнить их новыми оскорблениями, все-таки удастся выманить мусульман из-за вала — и тогда в открытом бою показать, кто сильнее.
— Бану Кинана хотят уйти? А почему?
— Они нетерпеливы!
— И мы все тоже!
— Они пришли, чтобы воевать. Они не хотят как кошки сидеть у входа в мышиную норку. И потом…
— Что еще? Что потом?
— Потом они считают… Но ты не должен сердиться, Омаяд…
— Что они считают? Проклятый соня, не заставляй меня ждать!
— Они считают, что Боги стоят на стороне наших врагов.
— А почему они так думают?
Гонец пожал плечами:
— Этого я не знаю, Абу Софиан.
— А я хочу это знать! — кричит Омаяд. — Бурнус! Оружие! Лошадь!
До палаток бедуинов Бану Кинана рукой подать, но все-таки Омаяду не пристало никак иначе разговаривать с последним отродьем, как из седла. Ему привели низкую каурую лошадь, нежное, добросердечное животное. «Где серый?» — крикнул Абу Софиан. Он имел в виду своего серого жеребца, его любимую лошадь.
«Господин! Серый не любит непогоды!» Со страхом рабы указали вверх на небо, покрытое черными надвигающимися тучами. «Господин, вспомни об ударе грома близ Кудайдхи!»
Молния попала в старое лавровое дерево близ Кудайдхи, серый жеребец испугался и ринулся в степь; Омаяд, сидящий в седле, был не в состоянии его удержать.
«И все-таки серого!» — приказывает Абу Софиан, наморщив лоб. Он приказывает это просто из самонадеянности, вопреки благоразумию. Ему кажется, будто его воля должна покорить себе все, все, все! Серого жеребца, уставших от войны Кинана, вражеский город.
Рабы привели серого. Он гарцевал под седлом, белая грива развевалась по ветру. Иногда он поднимал изящную голову к тучам и фыркал. Абу Софиан вспрыгнул в седло, держа в руке узкий, голубоватый дамасский клинок. Ветер забрался в палатку, которую он оставил незакрытой, надул ее. С треском вырываются два колышка, одна из палаточных стен, хлопая, бьет по земле; серый жеребец пугается и прыжком сбивает с ног двух рабов, стоявших перед ним. Абу Софиан успокаивает лошадь. Медленным шагом едет он между палаток, постоянно ожидая нового препятствия.
Вот семья Бану Кинана — а вот и их предводитель. Он стоит около своего верблюда, опустившегося на колени, присматривая за сыновьями, начавшими нагружать верблюда. Старик снял свой плащ; его грязное, заляпанное жиром нижнее платье треплет ветер. Когда он увидел, что подъезжает Омаяд, то, скрестив руки, прислонился к горбу верблюда, чтобы встретить корейшита с достоинством.
Абу Софиан экономит вежливые слова, которыми должен начинаться разговор двух предводителей. «Я слышал, вы собираетесь уезжать».
Старик неприветливо кивнул. Если Омаяду не хочется быть учтивыми, то ему, свободному сыну пустыни, еще меньше.
Абу Софиан знает, как начинают разговор с бедуинами.
— Я не думал, — сказал он, прохладно улыбаясь, — что вы такие трусливые!
— Трусливые! — кричит старик. Скрещенные руки он разомкнул и воздел к небу. — Трусливые! Думай, что ты говоришь, Омаяд! Трусливые! Ты не видел нас в бою? А почему, спрашиваю я? Потому, что мы не хотели воевать? Нет! А потому, что мы не могли воевать! Потому что этот город охраняет сам Бог…
— Ров! — бросает Абу Софиан презрительно. Он выказывает презрение к препятствию, хотя так вовсе не думает.
— Ров! — кричит бедуин насмешливо. — А кто научил их построить ров и вал, если не Бог? И что это? — Он указывает на черную, угрожающую стену туч, плывущих сквозь сверкающую молнию. — Что это, если не помощь Бога городу Медине? Нет, Омаяд! Мухаммеду помогают духи и демоны, и с ними мы не справимся. Видел ли ты когда-нибудь еще в Хедшасе тучи и молнию, как сейчас?
Омаяд, уставившийся на угрожающую стену туч, ослепленный, закрыл глаза; казалось, что голубая молния расколола небо; глухой гром гремел вдалеке. Плохо это, думал Абу Софиан, что войско впадает в суеверие, но еще хуже, когда сам предводитель не может от этого избавиться… Боги! Боги! Дайте мне знак, иначе я сам начну верить в то, что вы на стороне Мухаммеда! «Итак, из-за непогоды вы хотите покинуть войско?» — спрашивает он насмешливо, на выдавая сомнений, переполнивших его.
Старик погладил свою спутанную бороду. «Достойнее освободить место для битвы, потому что к этому призывает нас голос Бога, — говорит он, — а не из-за человеческого оружия. Мы бежим перед волей демонов, а не перед оружием мусульман. У Бедра, должно быть, это было иначе».
Спокойно, с самонадеянным достоинством жителя пустыни, он поворачивается, и не обращая больше внимания на Омаяда, грубо набрасывается на своих сыновей, только что привязавших мешок с финиками к седлу: «Крепче! Крепче! У тебя руки отсохли?»
Абу Софиан закусил нижнюю губу. Даже если напоминание о Бедре не являлось личным оскорблением для него — «Если бы я был тогда предводителем мекканцев, то день под Бедром закончился бы иначе!» — думает он гневно, — он воспринимает бесчестие страны как свое собственное. И что мог он на это возразить?
— Крепче! — кричит бедуин. — Или мешок соскочит при первом же прыжке верблюда? Или нам придется через триста шагов останавливаться, чтоб снова нагрузить верблюда? Веревку мне! В моих старых руках еще больше силы и ловкости, чем у вас, молодых!