«Мухаммед, эй, Мухаммед! Я потеряла мои бусы, мои серебряные бусы с бирюзой! Перед последним местом стоянки они соскользнули с шеи, когда верблюд наклонился, чтобы попить… Когда лагерь был разбит, я вернулась, чтобы отыскать их… Но это оказалось дальше, чем я думала, а солнце было таким горячим, я устала, и когда нашла бусы, я уснула около источника… Вот бусы, ты видишь, они снова у меня. Когда я проснулась и хотела вернуться к каравану, вы ушли без меня… Эй, Мухаммед! Бедная маленькая Аиша потерялась в пустыне, и только огненнорожденные джинны видели ее слезы…»
Сбоку Мухаммед почувствовал тепло ее маленького тела и с его губ не сорвалось ни слова упрека. «Кто тебя нашел?» — спросил он хриплым голосом.
«Эль Моаттал, — щебечет тихо Аиша между двумя поцелуями, имя рассеивается в шепоте, как будто оно незначительно и безразлично. — Ах, как я была рада увидеть человека, даже если бы он был самым бедным погонщиком верблюдов! Он привез меня к тебе обратно…»
«Эль Моаттал… — думает пророк, — почему именно Эль Моаттал?» Сомнение мучает его, ему кажется, что лучше бы он услышал любое другое имя, чем это. Но, может быть, у него были бы те же самые ощущения и при любом другом имени, которое назвала бы Аиша. Он не отваживается говорить об этом из боязни стать виновным в несправедливости. Ах, пророк перед Богом не пророк перед женой!
Неузнанный, шел Отман по улицам Мекки, свою лошадь он привязал за воротами перед первыми домами. Он с неохотой принял на себя миссию посла, не из трусости, так как он знал, что Абу Софиан высоко ценил узы родства и защитит его, — но потому, что боялся в глубине души сравнить жизнь в старом богатом городе Мекке с лагерной жизнью в Медине. Лагерной осталась, по существу, жизнь для тех, кто, как и он сам, купил себе в Медине дом и пальмовые сады, и для тех, кто мог еще обогатиться благодаря торговле и добыче. Для нового общества, направившего свои взгляды на потусторонний мир, богатство и собственность означали немного. Они наслаждались тем, что имели, и делились этим с другими — не иначе как разбойник в пустыне, который после удавшегося похода и большой добычи живет в роскоши, а на следующий день должен идти с протянутой рукой, чтобы просить милостыню. Однако здесь, в Мекке, древние семьи жили в хорошем достатке, здесь собирали из года в год в наследных домах ценности и передавали дальше детям и внукам. Здесь Отман вырос в доме богатых Омаядов. Он был приверженцем нового учения, но не мог все же избавиться от прошлого. И когда он шагал по трудолюбивому городу, готовившемуся к приему паломников, чувствовал, что принадлежал больше к этой, чем к стороне Мухаммеда.
«Эй, Отман! Отман!» — хриплый шепот позвал его, когда он, увидев уже перед собой двери дома Абу Софиана, опрометчиво позволил бурнусу соскользнуть и открыть лицо.
Он оглядывается. На углу улицы, под выдающейся вперед стеной, защищающей днем от лучей солнца, притаилась фигура и протягивает ему изуродованную руку.
«Не подходи ко мне близко! Я прокаженный!» Отман останавливается, и его рука, собиравшаяся положить подаяние в ладонь попрошайки, опускается. «Я полажу монету сюда, на мостовую, — говорит он. — Ты можешь ее взять, когда я уйду».
«Благодарю тебя, — хрипит больной, — но это не то, что мне от тебя нужно. Скажи мне, что ты правда Отман. Ночь светла, но мои глаза уже помутнели».
Снова мерит Отман взглядом расстояние, отделяющее его от ворот Омаяда, на улице ни человека — кажется безопасным признать правду.
«Ты правильно меня узнал».
Прокаженный проползает по земле пару шагов вперед на светлый лунный свет, падающий и сверкающий на темной мостовой как серебро. Летучая мышь прошмыгнула в качающемся полете по переулку и укрылась во дворе дома Омаяда. «Так, значит, ты идешь оттуда, — шепчет больной, — от посланника Бога… — с трудом он выпрямляет верхнюю часть туловища и выставляет свое больное лицо на свет. — Скажи же мне, Отман, исцеляет ли он прокаженных, как и сын Марии, которому молятся христиане?»
Отман качает головой: «Он не лечит их, но обещает им рай…» Прокаженный заползает обратно в свой уголок, и Отман не знает, понял ли несчастный его слова. Он кладет монету, которую все еще держит в руке, на камень мостовой на свет, и говорит себе, что не должен больше медлить, если хочет этой ночью выполнить свое поручение. Тут позади слышит он голос прокаженного: «Рай — не больше чем надежда! Вечная жизнь тоже только надежда! Надежды, ничего кроме надежд…»
Отман замедляет шаг. Он думает о Рокайе, которая теперь, как возвестил ему пророк, живет в серебряном дворце Хадиджи в раю. Здоровы мы или больны, что еще нам может дать пророк, кроме надежды? А что есть более высокое, чем надежда? Выполнение зависит от Аллаха — земная жизнь его не знает.
И никогда так сильно, как в этот момент, Отман не ощущал, что этой старой самонадеянной Мекке предначертано измениться и что община ислама должна одержать в этом победу — только ради надежды.
Омаяд ведет своего гостя по длинному, устланному шелковыми коврами коридору в небольшой зал, открывающийся во внутренний двор. В течение этого пути у Абу Софиана есть время собраться с мыслями. С секунду он обдумывает вопрос: один ли Отман пришел в Мекку? — и намеревается в любом случае отдать приказ, чтобы этой ночью больше никому не открывали ворота города. Но потом он отказывается и от вопроса, и от приказа, опасаясь, что Отман и то и другое может воспринять как трусость.
Два юных химяритских раба раскладывают во дворе подушки рядом с небольшим бассейном. Богатство Омаяда позволило привозить цветы и букеты из Йемена и содержать их здесь под специальными навесами. Нежный аромат жасмина наполняет воздух. Отман опускается на подушки и невольно сравнивает роскошь, которую он видит здесь, с тяжело завоеванными и все еще скромными удобствами, которыми он смог постепенно оборудовать свой дом в Медине. Но сейчас он должно думать о другом.
— Я пришел к тебе, Абу Софиан, в качестве посланника и предвестника нового времени.
Омаяд смотрит перед собой. То, что он предполагал, подтвердилось: там, наверху, на холмах Ходейбийя стояли воины мусульман, разумеется, было важно узнать, сколько их и чего они хотят, но было также, конечно, неправильно намереваться узнать это слишком быстро.
— Бери, ешь! — говорит он и придвигает вазы с бараньим мясом и ячменем к гостю. — Новое время, которое ты мне предвещаешь, не будет противостоять этим старым обычаям: сначала угощение, потом посольство.
Отман улыбается, ест и не может удержаться от восхищения спокойствием Абу Софиана. Все же, нетерпеливо желая выполнить поручение, он произносит с набитым ртом: «Мы пришли как паломники».
Абу Софиан поднимает темные кустистые брови, но ничего не говорит. С каких пор мусульмане стали почитать языческие святилища Каабы? Почему-то, он сам не понимал по какой причине, это сообщение Отмана — что мусульмане пришли как паломники — показалось ему более опасным, чем всякое другое, какое бы он ни услышал.
— Посмотри-ка, — говорит он наконец, — для паломничества вы пришли! Паломничество в Мекку — древний обычай наших отцов, почему же, Отман, ты говоришь о новом времени?
— Обычай может быть древнее, — возражает Отман. — Новое время находится в новом духе. Мне не нужно тебе говорить — ты знаешь это сам.
Омаяд пожимает плечами и равнодушно тянется за вазочкой с крепким, приправленным соком, который он задумчиво и аккуратно смешивает с пропаренным пшеном. Да, он знает этот новый дух, пронизавший его войско, вынудивший убежать от «вала» Медины… Вдруг ему показалось, что он должен узнать об этом больше.
— Скажи мне, Отман, ты сейчас счастливее, чем раньше? Скажи мне, что этот новый дух, — так как Абу Софиан начал его опасаться, он не может допустить произнести эти слова насмешливо, — дал ли тебе этот новый дух все то, на что ты надеялся?