Отман не ожидал такого поворота. С момента смерти Рокайи всякий вопрос о его личном счастье вызывает в нем боль с новой силой, и он не решается ответить, что собирался еще несколько минут назад, перед воротами дома: «Это надежда, что изменяет нашу жизнь». Абу Софиан, наблюдая за выражением его лица, удовлетворенно кивает:
— Ты видишь, даже новое время и новая вера не защищают нас от несчастья и боли. Тогда зачем это новое?
— Ради познания, к чему нас ведет Бог.
Абу Софиан наполовину закрывает глаза и задумывается. Великие слова — находит он про себя. Хорошие для рабов и женщин, может быть, полезно, если они верят, что наряду с волей их господина владеет ими еще одна, всевышняя.
Но то, что Отман так говорит, удивляет его. Ему не нужно врать себе и новой вере. Снова его охватывает гнетущая мысль, что в этом «новом духе» что-то должно быть скрыто, чего он еще не понял…
От этого представления, которое для него невыносимо, он спасается в раздумьях, каким достоянием еще может обладать Отман. Его дом в Мекке, правда, был потерян, все же он мог получить кое-что в Эфиопии и в Медине. Торговля в Мекке в последние годы стихла, так как все, кто последовал учению Мухаммеда, отсутствовали на местных рынках. Также греки и персы заключили мир, поэтому многие товары, которые должны были везти через Мекку, стали провозить теперь по пути от Тигриса в Сирию. «Новое время» не предвещало ничего хорошего крупным купцам Хедшаса.
Кажется, что Отман проследил за мыслями Омаяда.
— Было ко времени, — сказал он, — чтобы прекратилось разделение и чтобы Мекка, наконец, обратилась к тому, что мы познали: есть только один Бог. Позволь нам мирно вступить в город.
— Сколько вас все же? — спрашивает Абу Софиан с равнодушным выражением лица, опустив веки.
— Полторы тысячи, — доверчиво отвечает Отман, — полторы тысячи, вооружены только мечом. Ты можешь без опасения разрешить нам вход в Мекку.
«Полторы тысячи! — думает Омаяд. — Всего полторы тысячи! Пока количество не сможет победить Мекку! И даже если я больше не уверен в Абдеддаре и семье Халида, и даже если Бану Азад тайно молится, читая суры Корана, — я все еще соберу столько сторонников, чтобы закрыть для полутора тысяч человек ворота Мекки.
— Нет! — кричит он. — Я отказываю вам в паломничестве!
Отман пожимает плечами.
— Если ты воспрепятствуешь нам сегодня, то мы придем завтра, но уже не в плащах паломников!
Омаяд сжимает губы. «У нас в Мекке слишком мало воды для такого количества гостей, — сказал он наконец. — Священный колодец почти совсем иссяк».
Отман улыбнулся. Он знает эту отговорку, которую мекканцы применяли постоянно, когда речь шла о том, чтобы отдалить от города нежеланных просителей, его нельзя было обмануть. «Пророк не желает войны, — говорит он. — Он хочет мира. Давай заключим мир, Абу Софиан? Но может быть, что пророк в этом году решит повернуть обратно, если… как ты говоришь… у вас не хватает воды». Он колеблется и слегка улыбается, что вряд ли можно заметить — именно потому только, чтобы позволить другому почувствовать, что он не поверил его словам. «Может быть, Мухаммед на этот раз снова вернется в Медину, если вы ему поклянетесь разрешить в следующем и в последующие годы мусульманам великое паломничество».
«Выигран год! — думает Абу Софиан, — выигран целый год, будет время яснее познать волю богов! Если старые боги могут помешать и хотят помешать тому, чтобы священная Кааба осквернилась новой верой, то вы должны сами об этом позаботиться! Уничтожьте пророка! Он, Абу Софиан, предоставляет вам для этого целый долгий год времени!»
— Такой договор, — говорит он осторожно, — подписанный Мухаммедом и мной — такой договор можно было бы заключить…
Отман поднимается: «Я сообщу в лагере, Абу Софиан, о твоем отказе впустить нас и о готовности заключить договор. Эй, Омайя! Теперь ты точно не захочешь больше отрицать силу власти нового времени! Еще год назад король Мекки не поставил бы своего имени рядом с именем Хашимита Мухаммеда!
«Возможно, нет! — соглашается Абу Софиан и тоже поднимается. — Время покажет, что истинно…» Он больше не хотел говорить и подавлял слова, бывшие у него уже на языке. Время все покажет: и то, что он хотел сказать сейчас, может быть позже к месту.
Когда Отман ушел, Абу Софиан поднялся по узкой витой лестнице на пологую крышу своего дома. Ясная светлая ночь покрывает город, на возвышенностях искрятся красные горящие точки — костры мусульман. Абу Софиан пересчитывает их еще раз и думает про себя: «Да, лучше избежать войны».
На крыше женских покоев, ограниченной двором и такой низкой, что выросшие высоко мирта и жасмин достают до нее, двигается белая фигура — это Хинд, поющая сыночку колыбельную:
«Кто сорвал однажды розы в Дамаске, тот не нагнется больше за цветами пустыни;
И тот, для кого светлая луна является спутницей — что за дело ему до звезд?»
Бедуинка в лагере под Бедром сказала в своем гадании правду: в Дамаске Хинд зачала сына… Теперь оставалось ждать, исполнился ли вторая часть гадания: что юный отпрыск Омаядов должен господствовать в новой вере над старым чудесным городом Дамаском!
Абу Софиан тогда посмеялся над этим. Сегодня он больше не насмехается. Задумавшись, он сидит на крыше своего дома и снова и снова смотрит на костры.
Аиша стояла на коленях в самом темном углу своей комнаты на полу, повернувшись спиной к двери так, что даже тень ее собственного тонкого тела закрывала от света доступ в укромное место; и без того дверь была плотно завешена коврами, так что проникала только тонкая полоска сумеречного света — как раз достаточно для того, чтобы Аиша увидела то, что хотела. Иногда снаружи кто-то проходил мимо; каждый раз она вздрагивала и со страхом оглядывалась на дверь, хотя знала, что никто чужой не осмелился бы войти к ней без разрешения.
Приключение с потерянными бусами не повредило ее внешности, так как Бог, который любил своего посланника и не хотел оставлять в муках ревностных сомнений, послал ему откровение, свидетельствовавшее о невиновности Аиши. Супруга пророка выслушала это откровение с подобающим смирением и радостью, и ее преисполнили справедливые сомнения о всеведении Аллаха. Тем не менее она не стала ломать себе над этим голову. Сделал ли это Бог потому, что не знал о ее грехах, или даже потому что в своем всесилии он решил смыть грехи — это было ей безразлично.
Но есть что-то другое, что было одновременно важно и грешно. Так грешно, что Бог это, поистине, не должен был видеть… На полу, перед глазами Аиши лежали шнуры трех видов: шелковая нить, красная как кровь, тоненькая веревка из пальмовой ветви и шнур из сплетенных вместе нескольких блестящих верных женских волос. Эти волосы Аиша достала хитростью и терпением, они были из толстых кос Марии.
Два ангела, Харут и Марут, смотревшие из рая вниз на землю, влюбились в двух прекраснейших девушек из города Вавилона. Они спустились оттуда и в человеческом обличии насладились радостями земной любви. Но Аллах, всевидящий и всезнающий, жестоко наказал их, за то, что они хотели дерзко насладиться самым прекрасным из его творений — земной любовью, — не имея возможности заплатить за это земными страданиями. Аллах приказал заковать их в кандалы и бросить в яму близ города Вавилона. Там оба ангела стали учить всех, кто к ним приходил, злому колдовству. Разумеется, обычно перед этим говорили: «Мы только соблазн, и тот, кто последует за нами, впадет в грех. Мы лишь учим тому, что вредит другим и не принесет пользы тебе».
Кто, однако, подогревает ненависть в своих венах и хочет отомстить за себя, тот не спрашивает здесь об истинной вере или также только о собственной выгоде? Аиша долго думала над тем, как все устроить так, чтобы ей самой было разрешено совершить паломничество к каменной яме Вавилона, она считала себя вполне способной найти Харута и Марута и поговорить с ними. Но потом поняла, что пройдет слишком много времени, пока она вернется. Ей казалось, что будет умнее научиться колдовству из вторых рук у ведьм-бедуинок, которые иногда имели обыкновение заходить в города восточных пустынных гор.