У кого есть глаза, чтобы видеть, познает это, в каждом земном событии — гласит притча. Потому что во всем, что возникает, действует эта самая таинственная сила, которой в начале своем требуется темнота и укромное место, и которая потом, выйдя однажды на свет, распадается на течение по воле Бога и следует законам, изменить которые человек не в состоянии.
Так молодая община мусульман похожа на росток финикового дерева, прорвавшегося сквозь землю и набирающего рост лист за листком. Мухаммеду, посадившему его в землю, больше не требовалось, охраняя, держать над ним руки. Молодое растение новой веры уже жило своей собственной жизнью, у него была своя внутренняя сила, и оно следовало своим законам. Его творец еще думает, что сможет направлять его, но оно уже выросло за пределы досягаемости его рук.
Жизнь в Медине медленно менялась; то, что раньше было пристанищем бедных беженцев, незаметно стало блестящим военным лагерем. А мечеть, скромный молитвенный дом пророка, превратился в дом князя. Уже стало обычаем без доклада не входить в дом Мухаммеда, и одна из сур строго запретила верующим без причины проводить здесь больше времени, чем требуется. Также с супругами пророка не разрешается разговаривать дольше, чем с другими женщинами, тот, кому что-то от них нужно, должен просить это, стоя перед закрытым занавесом их двери.
Восторженное вдохновение первых пророческих лет прошло и больше не вернется; как же могло бы оно вернуться? Не проходит ни одного часа без того, чтобы какой-нибудь верующий не попросил бы у посланника Бога совета. Они больше не спрашивали его о великолепии Всемогущего, а также о том, что он видел во время своего путешествия на седьмое небо.
«Господин, моя верблюдица сдохла! Разрешено ли мне есть от нее? Разрешено ли мне принести ее в жертву?»
«Какую часть своего состояния я должен отдать жене, которую выгоняю из своего дома? И как будут наследовать мои дети?»
«Как должен я молиться, когда мне во время путешествия не хватает воды для предписанных омовений? И могу ли я жену, с которой развелся в припадке гнева, снова не греша взять в мой дом?»
Дать ответ на все эти вопросы был долг властелина, а не пророка. Но тот, кто отдался на волю Бога, должен был смочь и измениться по воле Бога.
Иногда на одном из египетских мулов пророк выезжал в оазис, смотрел, как росло благосостояние. Из изгнанных иудеев некоторые вернулись и жили теперь как арендаторы на земле, раньше им принадлежавшей, а мусульмане собирали налоги. Только немногие арабы, бежавшие с Мухаммедом из Мекки, снизошли до того, чтобы самим возделывать землю. В них было слишком много нетерпения и беспокойства — будто из-за этой работы они могли пропустить другое, более важное: завоевать мир.
Только здесь, на востоке, перед воротами в Медину, было рабочее поле на краю пустыни, которое мусульмане не доверяли никому чужому, рабам и неверным. Здесь стояли низенькие глиняные хижины, ограды и колодцы — полностью построенные руками только верующих: новый большой конный завод Медины.
Пророк вряд ли мог сказать, что он отдал приказ для этого. Сначала была мысль, за этим последовало выполнение, но никто не мог сказать, кто первым составил план, не так, как однажды под Бедром с двумя лошадьми и семьюдесятью верблюдами должна была выходить в поход юная власть ислама, чтобы завоевать мир. Здесь, на конном заводе Медины, подрастали лошади, которым предстояло нести в седлах бойцов Аллаха — серебристые кобылицы из нагорья Неджда с раздутыми, красноватыми ноздрями, маленькими копытами и пышным хвостом.
Бог повсюду! Новое войско арабов, не знающее родовых отличий, спрашивающее только о вере и неверии, которое не боится смерти и которое не уступит ни одному вражескому — подходит к границам сирийской, Восточно-Римской империи и полагает, что ему не сможет никто противостоять.
И переживает, что, несмотря на веру и молодых хороших лошадей, греческие полководцы с небольшим трудом выпроводили их отряды и очистили границы от «арабских шаек».
Пророк, к которому возвратились в смятении остатки войска — неужто Бог солгал? Неужели он не хотел, чтобы мы завоевали мир? — уже давно научился больше не падать духом, претерпевая такие удары судьбы. Неверно измерять божественное в земном масштабе, не тот путь, который кажется нам самым правым, быстрее всего приведет к цели, которую хочет Бог. Если Аллах допустил, чтобы победили греки, злодеи с голубыми глазами, то это произошло, потому что мы отклонились от предписанного пути. Мухаммед взбирается на балкончик мечети. На нем дорогие башмаки, подаренные им негусом Эфиопии, и изумрудно-зеленый плащ. Негр Билал охраняет ступени с обнаженным мечом.
«О вы, которые верите! Не падайте духом из-за поражения! Напротив: вы должны укрепить свое мужество, так как вы видите, что тем самым Аллах хочет направить вас на путь истинный! Вы, которые верите: тот, кто хочет завоевать мир, должен сначала завоевать свою родину! Священная Кааба все еще является пристанищем идолов Гобала… О вы, которые верите! Я призываю вас на войну — на священную войну против Мекки!
Пожалуй, в Мекке находились некоторые, думавшие сделать то же, что и люди Медины: построить вал и вырыть ров, чтобы этим защитить город. Но это оказалось невозможным. Земля, на которой стоял город Мекка, была не черной почвой Медины, но твердые скалы и голый песок на ней. Работать пришлось бы месяцы, чтобы воздвигнуть действенные укрепления.
К тому же не было рабочих. Рабы и отродье из предместьев сразу же испарились, как только прошли слухи, что войско мусульман выступило из Медины. Бедуины, посещавшие Мекку обычно из-за торговли, тоже вдруг исчезли и отправились, очевидно, далеко в пустыню. Абу Софиан почти не сожалел об этом, он слишком хорошо познакомился с их ненадежностью перед «рвом» в Медине.
Итак, в Мекке остались только семьи корейшитов, принадлежащие к старым торговым домам, и те, кто зависел не от них. И если они были ненадежны, могли ли они в состоянии защищать город?
Омаяд созвал собрание старейших на ступенях Каабы. У него было гнетущее чувство, что он делает это в последний раз. Но он не показал и виду, высокомерно и благородно, как всегда, сидел он на самой верхней ступени святилища, спрятав голые ноги под полосатым бурнусом, обхватив колени украшенными кольцами руками. Из-под опущенных век его взгляд пристально следил за каждым, кто приходил и опускался на ступени. Вот с тяжелыми мешками слез под глазами толстый макзумит Ибн Могира, прежний супруг Хинд. Это Аббаз, дядя Мухаммеда, затем поседевший старейшина Бану Сахм, одноглазый глава семьи Бану Фихр… Ах, это было действительно собрание старейшин! Те, кто еще был молод, кто еще желал воевать, кто видел перед собой еще одну цель — они находились в лагере Мухаммеда. Или же сидели в своих домах и ждали, пока представится следующая возможность перейти в стан мусульман…
Абу Софиан медленно поднялся. Прислонившись спиной к стене святилища, он начинает, не поднимая взгляда, собрание старым обрядовым вступлением.
«Я созвал вас на совет, благороднейшие из племени Корейши. Пришли вы, о Бану Омайя, о Бану Абдеддар, о Бану Макзум…»
После каждого имени он ненадолго останавливается, ждет подтверждения. Старые богатые семьи представлены все, но теперь, когда он перечисляет маленькие семьи, все чаще следует за именем молчание. Тут он решается отвечать сам.
«Бану Таим? У Мухаммеда! — Бану Азад?.. У Мухаммеда! — Бану Ада?.. У Мухаммеда!»
Наконец перекличка окончена. Омаяд сворачивает свиток, из которого он читал имена, и всовывает его в рукав.
— Итак, что же сейчас произойдет? — спрашивает он. — Вам слово. И шелестя одеждой, он снова опускается на ступени Каабы.
Молчание следует за его словами. Слышны хрипы страдающего одышкой Могира и стук кузнеца издали. Кажется, что одноглазый Фихр хочет что-то сказать, откашливается и остается безмолвным.