Омаяд скрещивает руки и ждет. Он точно знает, что должно произойти и произойдет, поэтому он не чувствует и самой малейшей потребности ускорить ход событий. Он смотрит на шелковое покрывало, натянутое вокруг святилища, которое обновляется домом Ибн Могиры каждый год — налог и привилегия одновременно. Покрывало в этом году зеленое с нежными серебристыми нитями, на углах оно уже испачкано и порвано, кусок оторвался от него и теперь вьется на ветру. «Кто знает, — думает Абу Софиан, — заменят ли макзумиты это покрывало еще каким-нибудь другим…»
Никто не просил слова. Но они больше и не молчали, шепот и шушукание переходили из уст в уста: вы слышали? Войско Мухаммеда — десять тысяч человек! А вы уже знаете, что последний из семьи Абдеддар перешел к мусульманам? А знаете вы, что на этот раз они будут по эту сторону Ходейбия? Абу Софиан улавливает несколько слов. «Ну? — спрашивает он резко. — Что же есть такого сказать, о чем я не должен слышать?»
Теперь кричат все сразу. «Ничего, чего бы ты еще не знал, Омаяд! Ничего, что ты не знал бы лучше, чем мы! Десять тысяч человек ведет Мухаммед против города — десять тысяч человек! Мекка потеряна!» Абу Софиан поднимает руку. «Не об этом я спрашивал, корейшиты. Не о том, что собирается сделать Мухаммед, и не о величии его войска. Я спрашивал вас, что вы собираетесь против этого предпринять!»
Молчание.
Слабая горькая улыбка появляется на губах Омаяда. «Я жду, что кто-нибудь вызовется говорить, — сказал он наконец, — Я жду, пока тень Каабы не достигла последнего триста шестидесятого жертвенного камня».
«А потом, — робко раздается голос старого Бану Сахма, — если до тех пор так никто и не попросит слова?»
«Тогда, — отвечает Омаяд прохладно, — я буду говорить сам». Вздох облегчения прокатился по рядам. «Эй, Омайя! — произносит Ибн Могира, кашляя, — ты мудрее, чем все мы. Говори сейчас! Говори! Тебе не нужно ждать. Говори!»
Абу Софиан не торопится, он прислонился головой к стене Каабы и уставился перед собой… думает в последний раз над тем, что собирается сказать.
В этот же момент с нагорий Ходейбия на равнину Мекки спускаются десять тысяч человек. Цвет молодежи Хедшаса — лучшие бойцы бедуинов. Можно было всегда сомневаться в том, действительно ли учение Мухаммеда лучше, чем вера в старых богов, — но в том, что на их стороне были лучшие воины, в этом больше сомневаться не приходилось… Нет, в этом нет. Неумолимо тень двигалась вперед, скользила по черной мостовой на площади. Жертвенные камни еще облиты красноватым солнечным светом как кровью. Есть еще немного времени — немного времени, прежде чем он будет говорить, последний срок для старых богов, если они хотят совершить чудо.
Было невероятно, что они совершат его. Абу Софиан предоставил им достаточно времени; целый год длилось перемирие — достаточно времени для Гобал и эль Озза, чтобы убить пророка и уничтожить его учение, если у них была сила сделать это. Тень двигается дальше. Теперь в свете стоит один-единственный жертвенник, глаза прикованы к нему. Абу Софиан натягивает покрывало от солнца на лоб и плотнее запахивается в свой бурнус, как будто он замерз на прохладном вечернем ветерке, дующем в этот момент со склонов горы Хиры. Лицо Омаяда наполовину скрыто, по выражению его лица нельзя больше ничего разобрать. Теперь на вершине жертвенника осталась только последняя искра. Вот она соскользнула на край — и угасла…
— Корейшиты! — произнес Абу Софиан спокойным голосом. — Мекка должна сдаться!
Слова канули в тишину. Каждый ждал их, каждый боялся произнести их. Но каждый еще надеялся, что рассудительная мудрость Омаяда сможет указать какой-нибудь другой выход.
Мекка должна сдаться… И те, кто в глубине души желал услышать это, чьи сыновья и братья были там, с другими, с мусульманами, те, кто пытался распространить в Мекке учения Мухаммеда, даже у них защемило сердце.
Мекка должна сдаться. Гордый блеск старого торгового города прошел, старые боги были мертвы…
Прошли минуты. Вечерняя тень двигается дальше по тихой площади; густой фиолетовый цвет камней нам мостовой стал мертвенно серым.
Теперь войско Мухаммеда зажигает лагерные костры… последние лагерные костры перед вступлением в Мекку.
Еще только вершина горы Го’анклан лежит в дневном свете…
— Эй, Омайя! — кричит Ибн Могира.
Абу Софиан медленно поворачивается к нему лицом.
— Что тебе? — спрашивает он.
И тут старый торговец бросается на ступени Каабы и плачет…
Абу Софиан смотрит неподвижным взглядом сквозь него. Приходят рабы, приносят горящие факелы, ставят их в железные кольца.
— Совет, — продолжает Омаяд бесстрастным голосом, — должен получить свое продолжение. Кто передаст победителю весть о нашем поражении?
Краткое колебание.
— Мой сын! — предлагает старейшина Бану Сахи. — Он в своем сердце давно является последователем нового учения, он будет хорошо принят теми, — он делает неопределенное движение рукой вдаль.
Абу Софиан подскакивает. Фальшивое спокойствие соскальзывает с него, как бурнус падает с его плеч. «Нет! — кричит он, — нет, нет, корейшиты! Если наш старый храбрый город должен сдаться, если Мекка падет, то она не отдаст своей чести в руки перебежчика! Корейшиты! Я сам передам священную Мекку в руки победителя!»
Старый Могира поднимает лицо, по которому струятся слезы. «Эй, Омайя, — шепчет он, — одно знаю я. Если новому учению предстоит завоевать мир, как утверждают его последователи, — одно знаю я: от таких мужчин, как ты, оно не может отказаться!»
Абу Софиан улыбается. В этот миг он думает о Хинд и о своем сыне, который по пророчеству гадалки будет господствовать над Сирией в новой вере. Вероятно, — думает он про себя, — вероятно… Мир разрывает свою старую форму, и образуется новая, тот, кто может приложить к этому руку, должен это сделать. Он поднимает бурнус и медленно спускается в свете факелов по ступеням священной Каабы к своему дому.
Когда пришла помощь Аллаха и победа,
И ты увидел, как люди входят в религию
Аллаха толпами,
то восславь хвалой Господа твоего…
Полог палатки упал за ним. Многие сотни любопытных, толпившихся около палатки пророка и ожидая сцены, остались разочарованными.
Двое мужчин стоят друг против друга. Только узкое полотнище палатки на крыше открыто, косой клин солнечного света проникает сквозь него. В коричневых сумерках смотрят Абу Софиан и Мухаммед друг другу в глаза. Ни у кого нет желания сразу же начать разговор, каждый исполнен своих мыслей, и каждый видит, как за последние годы они оба постарели.
Еще больше согнулись широкие плечи пророка, его высокий угловатый лоб наморщен, глаза глядят устало.
Омаяд с возрастом стал еще более тощим, рот сухой и узкий, туже натянулась кожа на подбородке.
Пророк вспоминает их последнюю встречу на улицах Мекки и смертельную угрозу, нависшую над ним; слова, сказанные тогда, он уже не припомнил. Абу Софиан, однако, сохранил их в памяти: «Если ничего не может случиться, кроме того, что предопределяет Аллах, — крикнул он тогда Хашимиту высокомерно, — тогда это и будет волей Аллаха, чтобы мы помешали твоему бегству… Да, могла бы быть воля Аллаха и на то, чтобы мы убили тебя…» Аллах сделал так, что прав оказался его пророк… Не только бегство в Ятриб — еще многое другое, во что вряд ли можно поверить, удалось Хашимиту.
Перед палаткой слышится глухое взволнованное ворчание; это сторонники Мухаммеда, считающие, что имеют право тоже присутствовать при этих переговорах. Различим громкий звонкий голос — голос Омара. Пророк понимает, что Омар ходит туда-сюда, громко разговаривая, потому что надеется, что его позовут в палатку.
Абу Софиан не узнает голоса, но тоже понимает, что имеется в виду. Выжидая, он поворачивается вполоборота в сторону, спрашивает себя, насколько пророк великодушен, чтобы отказаться от любого свидетеля его покорения.