Ближе к окончанию ночи, когда Медея заснула, когда зелье уже не действовало, когда Язон, взволнованный, с вниманием разглядывал дорогу, тогда прибыли дочери Пелия, тайно, в кольце одиннадцати рабов: они шепотом умоляли Язона позабыть обиды, и Язон позабыл, и рабы унесли котел.
Еще ближе к окончанию ночи, когда побелело небо и стало влажным, когда солнце уже подняло над горизонтом два пальца и на пальцах уже краснело два ногтя, когда пришел скромный Клитий со всеми лучниками Иолка и объявил, что по причинам, не лишенным интереса, дочери зарезали Пелия, но не омолодили, когда Язон воскликнул облегченно: «Прекрасно, я — царь!» Когда Клитий, не повышая голоса, опроверг это опрометчивое восклицание: «О да, прекрасно, царь — я, Клитий», когда пятьсот лучников подтвердили, что и вправду царь не озлобленный убийца Язон, а миролюбивый и добросердечный Клитий, когда Язон обвинил Клития во всех пороках, когда Клитий, рассеянно разглядывая третий палец восходящего солнца, прошептал, стесняясь и сожалея, что, если Язон и его семья не уедут из Иолка в драгоценную и давно приглашающую Язона и его семью Спарту, если они по какой-нибудь малозначительной или малоизвестной причине не разрешат себе удовольствия уехать до той секунды, когда солнце поднимет над горизонтом седьмой палец, он, Клитий, оберегая легендарную и единственную дружбу и оберегая население Иолка от неминуемого зрелища казни твоей, Язон, и твоей семьи, он, Клитий, вынужден будет окружить вашу хижину и поджечь ее, и скорее всего, что в таком случае сгорит все имущество и все жители хижины, когда Язон, онемев от ненависти, разбудил Медею, а Эмпуса грузно побежала разыскивать Эсона, который после омоложения, разрумяненный и черноволосый, семнадцатилетний, то разрубал бревна, то обнимал белые камни, то, смущая Язона, мучительно раздумывавшего, как же отныне называть отца, более молодого, чем он, сын, более целеустремленного, чем он, сын, когда приползла Эмпуса и слезы выливались из кобыльих очей кормилицы, когда Эмпуса сообщила, что разыскала Эсона, он — повесился, когда по белому влажному небу забегали зеркальные зайчики, а солнце подняло свой шестой палец, украшенный алым ногтем, — тогда Язон начал упаковывать колесницу, вздрагивающими от ненависти и оскорбления пальцами окутывая колесницу льняными веревками, завязывая узлы.
Разнообразные дома соорудил тучегонитель: дома для умалишенных и дома науки, дома здоровья и дома инвалидов, дома управления и дома просвещения, публичные дома, дома развлечения и дома-тюрьмы; разнообразные дома соорудил тучегонитель, только дом любви соорудить позабыл.
Где, Медея, твой дом?
Где служители дома твоего, в снежно-белых одеждах, с высокими светильниками в обнаженных руках?
Все дома твои ограблены, все светильники твои поломаны, ты сама, босая нищенка, убегаешь неясно куда, к морю, а зачем к морю? Все светильники твои, как соломинки, поломаны.
Отец твой умер, Колхида твоя порабощена, твой брат убит.
Где, Медея, муж твой, дети твои?
Муж твой, отчаявшись, предал и предан сам, дети твои тобой будут убиты — дети твои, твой последний дом надежд.
Что их ожидало в стране, в которой позабыли построить дом любви?
Прежде в Спарте было два царя: царь-военачальник (во времена мира осуществлял дела гражданские) и царь религии, царь-жрец.
Но Креонт обнаружил в себе характерные черты двух царей одновременно и проявил их на народном собрании. Оказалось: царь-жрец излишен. Этот нерадивый вождь воззрений за двенадцать лет религиозной деятельности произнес только семь речей, далеких по своему образцу от убедительных.
И тогда царь Креонт взял бразды умонастроений. Он произносил речи со скоростью двенадцати молний, сияющих над счастливой землей, и с блеском ста двадцати молний, взмывающих на тонких красных крыльях над океаном.
Он произносил речи поодиночке и одновременно: война, посадка олив, спортивные игры, справедливость, любовь, домашние животные, проблемы Олимпа, строительство храмов, погребение, противозачаточные средства — все понимал Креонт и все терпеливо разъяснял гражданам Спарты.
Он вызвал Полидевка и четыре часа обучал его правилам кулачного боя. Он пригласил Орфея и шестнадцать часов разъяснял ему размеры песен, переставляя созвучия. Орфей вышел из дворца бледный и вялый и, не задерживаясь, не оглядываясь, ушел из Спарты в долину Кефиса, к разбойнику Прокрусту. По крайней мере, Прокруст был откровенным разбойником.
Прошло восемнадцать лет. Коллегия эфоров, состоящая из пяти человек, проводила, по обычаю, эту ночь вне дома.