Теперь Нерон вновь вспомнил об Эпихариде и приказал ее пытать, однако та оказалась куда более стойкой, чем изнеженные высокородные мужчины, — «ни плети, ни огонь, ни ожесточение палачей, раздраженных тем, что не могли справиться с женщиной, не сломили ее и не вырвали у нее признания», а когда на следующий день ее, Изувеченную на дыбе и не могущую уже ходить, в носильном кресле вновь потащили к палачам, «Эпихарида, стянув с груди повязку и прикрепив к спинке кресла сделанную из нее петлю, просунула в нее шею и, навалившись всей тяжестью тела, пресекла свое и без того слабое дыхание». Но это был единственный пример проявленной тогда самоотверженности. Как пишет Корнелий Тацит, «женщина, вольноотпущенница, в таком отчаянном положении оберегавшая посторонних и ей почти неизвестных людей, явила блистательный пример стойкости, тогда как свободнорожденные мужчины, римские всадники и сенаторы, не тронутые пытками, выдавали тех, кто каждому из них был наиболее близок и дорог».
Золотой дом Нерона. Спальня
Золотой дом Нерона. Криптопортик
Выданные Антонием Наталом и Флавием Сцевином заговорщики называли других, те выдавали следующих. «По площадям, домам, селениям и ближайшим муниципиям рыскали пехотинцы и всадники, перемешанные с германцами, к которым принцепс питал доверие, так как они чужестранцы». Всех подозрительных хватали, заковывали в цепи и тащили на дознание во дворец. Оставшиеся на свободе заговорщики призывали главу заговора Гая Кальпурния Пизона отправиться в преторианский лагерь и попытаться поднять восстание, убеждая того, что «Нерон не предусмотрел никаких мер для пресечения мятежа». Интереснейший аргумент! Эти приводимые Тацитом слова прекрасно показывают, что римская знать тогда жила отнюдь не в атмосфере всеобщего страха, а работа полиции оставляла желать лучшего. Об этом свидетельствует и то, что заговор, в который были втянуты десятки, а возможно, и сотни людей, при всей непрофессиональности такого подхода к его подготовке сорвался лишь в последний момент, по причине одного-единственного доноса — доноса, которого могло и не быть.
Друзья убеждали Пизона, что «даже храбрых мужей неожиданность приводит в смятение, и этот лицедей, за которым пойдут лишь его наложницы да Тигеллин, разумеется, не посмеет поднять оружие на возмутившихся», но Гней Кальпурний Пизон, видимо, был из тех, кто не способен на поступок. Если он, даже втянув в заговор нескольких преторианских центурионов и одного из префектов претория, так долго не решался напасть на безоружного Нерона где-либо во дворце, то при всей его родовитости и амбициях решиться в открытую поднять восстание было выше его сил. Он колебался, медлил, а когда к его дому пришел посланный Нероном отряд, чтобы арестовать и его, Пизон вскрыл себе вены, «а свое завещание наполнил отвратительной лестью Нерону, что было сделано им из любви к жене».
Между тем к Сервилиевым садам, где обосновался тогда Нерон, тащили все новых и новых обвиняемых (под названием «сады» в Риме понимали не засаженную деревьями территорию, а комплекс различных зданий и павильонов, находившийся на засаженной деревьями парковой территории. Нерон же находился в Сервилиевых садах — сравнительно небольшом дворце, поскольку его Палатинский дворец сгорел во время недавнего пожара, а новый, Золотой дворец, еще не был достроен). Когда задержанных подвергали допросу, то им «вменялась в преступление радость, обнаруженная когда-либо при виде того или иного из заговорщиков, случайный разговор, уличные встречи, совместное присутствие на пиршестве или на представлении».
Замешанный в заговоре второй префект претория — Фений Руф, об участии которого в путче еще не было известно, вел следствие вместе с Тигеллином и, «стараясь отмежеваться от заговорщиков, был беспощаден к своим сотоварищам». Он мог бы, пожертвовав собой, убить Нерона в комнате для дознаний, где не было телохранителей, однако Фений Руф думал не об идеалах и не о том, чтобы спасти товарищей, а лишь о том, чтобы уцелеть самому, и «движением головы пресек порыв стоявшего рядом Субрия Флава, который, взявшись за рукоять меча, спросил взглядом, не извлечь ли его и не поразить ли Нерона тут же во время расследования».
Кто знает, сумели бы Фений Руф и Субрий Флав спастись, если бы решились напасть на Нерона, но нерешительность их погубила. Надеявшиеся поначалу на Фения Руфа заговорщики, видя, что он и не думает им помочь, поспешили его выдать, а вскоре был взят под стражу и Субрий Флав.
Приговоренный к смерти Фений Руф «не проявил силы духа, внеся слезливые жалобы даже в свое завещание». Однако Субрий Флав, видя, что конец неизбежен, повел себя на редкость достойно. На вопрос Нерона, в силу каких причин он дошел до забвения присяги и долга, центурион ответил: «Я возненавидел тебя. Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе после того, как ты стал убийцей матери и жены, колесничим, лицедеем и поджигателем». Корнелий Тацит утверждает, что это подлинные слова Субрия Флава. Во времена раскрытия заговора Пизона Корнелий Тацит Sf был еще мальчишкой, но свою «Историю» и «Анналы» он писал позднее, когда достиг высших римских магистратур, а во второй половине 97 года даже назначался консулом-суффектом, поэтому он мог пользоваться государственными архивами, и не исключено, что приводимые им слова он мог отыскать в каком-либо протоколе допроса. Не меньший пример твердости был показан на следствии центурионом Сульпицием Аспером, «который, когда Нерон спросил, почему он вступил в заговор против его жизни, кратко ответил, что другого способа пресечь его гнусности не было». Однако были ли те, к кому примкнули Субрий Флав и его друзья, дабы покарать Нерона, лучше, чем опротивевший им император? Как видно из их поведения во время следствия, они были ничуть не лучше. Заговорщики из числа военных прекрасно это понимали, и из уст в уста передавались «слова Флава, якобы говорившего, что позор отнюдь не уменьшится, если по устранению кифареда его место займет трагический актер, ибо если Нерон пел под кифару, то Пизон — в трагическом одеянии».
Зачем же понадобилось Субрию Флаву и его товарищам рисковать жизнью за столь недостойного, по их мнению, человека?
Ответ на этот вопрос также есть у Тацита: «Ходил слух, что на тайном совещании Субрия Флава с центурионами было решено, и не без ведома Сенеки, сразу же после убийства Нерона, которое должен был подстроить Пизон, умертвить и его, а верховную власть вручить Сенеке как избранному главой государства ввиду его прославленных добродетелей людьми безупречного образа жизни».
Сенека был человеком твердой воли, притом мудрым и сказочно богатым, и одним из главных обвинений, которыми его противники в свое время убедили Нерона отстранить его власти, было то, что «он продолжает наращивать свое огромное, превышающее всякую меру для частного лица состояние, что домогается расположения граждан, что красотою и роскошью своих садов и поместий превосходит самого принцепса». Значительную часть накопленных им во время пребывания в фаворе богатств Сенека был вынужден отдать, когда в 62 году попал в немилость, однако отдал он далеко не все. Что же касается друзей и приверженцев, то их он сумел сохранить. Если бы он мог сам пойти на свержение Нерона, переворот вряд ли бы был организован столь бестолково. Однако Сенека был недостаточно родовит. Он происходил всего лишь из сословия всадников, да притом и рожден был не в Риме. Поэтому ему было выгодно не самому свергать последнего потомка Октавиана Августа, а дать это сделать родовитому, но никчемному Пизону, а затем самому уже свергнуть Пизона, выступив в роли мстителя за своего ученика и «восстановив справедливость». С таким вариантом прихода Сенеки к власти римская знать вполне смогла бы смириться, а уж власть бы он затем не упустил.