Сам от себя тая неосознанную решимость отомстить, Димитр повернул к вагончику. Вот так-то. Наденет рубашку, костюм, плащ, полуботинки… А ведь дети-то, наверно, уже пришли? И жена… Удивится: ты куда? Нет, лучше уж так, как есть, товарищ Домузчиев может его и не признать, если одеться как человек. Вышел из рощи, провел рукой по щеке: ничего, крови нет, правда, ссадину видно, — и пошел по улице к центру.
В приемной Домузчиева сидели трое с портфелями, поглядывали на часы и вздыхали: задерживается. Домузчиева нет, сказала секретарша, садись жди, ты четвертый. Хорошо. Димитр робко сел, боясь пошевелиться — не замазать бы диван, и подумал: надо было все же переодеться. Звонил телефон, девушка поднимала трубку: да, в принципе здесь, но пока нет, позвоните позже. Потом начала стучать на большой пишущей машинке, ручки тоненькие, нежные, ноготки красные, личике маленькое, с челочкой, как у куклы. Сидит Димитр, дышать старается неслышно, ждет. Гадиной назвал, подумать только! Злость спадала, утихала ярость, но пережитое бередило душу. Бесшумно передвигаются стрелки на часах над входом, электрические… Трое с портфелями тихонько перешептываются.
— Да, задерживается…
Димитр понемногу успокаивается, диван удобный, можно бы и подремать, если бы он не ждал Домузчиева, а дежурил бы тут ночью, например. Но гадом обозвать?! Пришел еще один с портфелем, нервно-возбужденный, озабоченный, насупившийся, походил по приемной, потом встал, прислонившись к стене у самых дверей кабинета, и Димитр подумал: этот первым собрался пролезть, но, извините, у меня работа! Снова телефон, и девушка опять: здесь, но пока нет, позже позвоните. И снова тук-тук-тук на машинке. Три часа, четвертый, один из ожидавших поднялся с дивана и тоже встал у двери: боится, как бы его не обошли. Подумать только, гадом обозвал! Без пяти четыре появился Домузчиев, узнали по шагам в коридоре, громко топает, как хозяин у себя дома, вошел, окинул всех взглядом и властно:
— Руменков, ты приходи утром, с тобой разговор долгий. Кто первый?
— Я, — сказал тот, у стенки, и вошел в кабинет, а нервозный постоял еще немного, махнул рукой и вышел. Через обшитую дверь слышался голос Домузчиева, и Димитр подумал: разозлят его, и пропустит мимо ушей все, что я ему скажу. Но раз пришел, надо подождать, не каждый же день уходить с работы. О Симо он уже не думал, сидел неподвижно (не замазать бы диван), и мысли теперь были об одном — дали бы квартиру, а все остальное — ерунда! Вышел первый, второй чуть ли не бегом в кабинет, а Димитр и третий встали по обе стороны двери. Других посетителей пока не прибавлялось, придет и его черед.
Третий сидел долго, пошел шестой час, секретарша накрыла машинку, достала маленькое зеркальце, подкрасилась, надела плащик и боязливо приоткрыла обитую дверь:
— Товарищ Домузчиев, так я пойду?
— Иди, есть кто еще?
— Один рабочий.
— Ладно.
Девушка закинула на плечо сумку и — топ-топ-топ — ушла.
Димитр, оставшись один, почувствовал себя посвободнее, огляделся, увидел на обивке дивана кусочек засохшей извести — с его комбинезона отвалился, — быстро отколупнул его и, не найдя куда бросить, сунул в карман. Снова встал около двери и ощутил, как все в нем напряглось: от предстоящего разговора зависит очень многое. Эх, надо было одеться по-человечески! Дверь неожиданно отворилась, третий выходил пятясь, держась за ручку двери и продолжая говорить о сорванных графиках, о том, что задерживают поставку листового железа, а Домузчиев теснил его, кивая: да-да, позвоню, а тот все никак не мог кончить, хотелось, видно, еще многое сказать, ведь тот, Темелков… а Домузчиев: из Темелкова душу вытрясу, будь спокоен, и человек, наконец, ушел. Домузчиев стоял в дверях, Димитр напротив.