— А ведь не так уж и плохо в вагончике, тесно, зато тепло и за квартиру платить не надо.
Жена поглядела на него с таким состраданием, что стало неловко. Но она, даже если и почувствовала что-то неладное, ничего не сказала. Димитр замолчал, ел и вспоминал, как Кирчо отвоевывал ему вагончик — и его-то получить было нелегко. Димитр уже готов был тогда вернуться в село, хоть и не прошла обида на Тончо, но устал ездить на рейсовых автобусах по тридцать километров утром и вечером, и он сказал Кирчо, всегда сдержанно-вежливому, тогда только что пришедшему на стройку молодому специалисту: или давай вагончик, или ухожу. Кирчо настоял, вагончик дали, лишь бы не ушел, такого плиточника, как он, попробуй найди!
— А меня учительница спрашивает, где живешь, я ей говорю: улица — вагончик, номер дома — вагончик, — вдруг поддерживает разговор старший, названный в честь деда Стояном; умный парнишка, все понимает.
— Улица вагончик, номер вагончик, — подхватывает младший, и оба заливаются смехом; мать велит им замолчать, но и ей смешно…. Потом говорит Димитру:
— Сходил бы ты все-таки к Домузчиеву.
— Схожу.
Жена вздыхает. Ребятишки укладываются. Привыкли ложиться рано и встают рано, как цыплята; вечерами развлечь их нечем, для телевизора в вагончике слишком тесно. Жена помыла посуду (моет на улице, воду носит лейкой из родника у моста). Посидели вдвоем около уснувших детей: маленький на нижних нарах, чтоб падать было невысоко, старший наверху. В тот вечер о квартире больше не говорили, Димитр боялся сказать, а жена, наверно, догадывалась. Не сиделось, оба устали, жена легла, а Димитр вышел покурить, поглядеть на звезды. А что на них глядеть, они от нас далеко, где-то там во тьме летят спутники, земля кружится, спутники кружатся… Димитр бросил окурок и вошел в вагончик. Разделся, поправил одеяла ребятишкам, постоял у младшего — сладко спит человечек: рот раскрыл, дышит спокойно, ровно. Выключил лампу, по откидным ступенькам (постели, как в пароходной каюте, но Димитр на пароходе не плавал) поднялся наверх и с облегчением вытянулся под легким одеялом. В вагончике тепло, на ночь открывают окошко, иначе дышать будет нечем. Лежал, скрестив руки под головой, и все думал об этом долгом дне. На стене тикают часы, карманные, за шестнадцать левов, «Молния»; за стенкой в ночной тишине слышится ровный шум реки, а дальше — шум города. Итак: газета с очерком, Кирчо и Незаменимый, чувство гордости и Симо у костра, а потом Домузчиев. То одно лицо всплывает в сознании Димитра, то другое, уже неинтересны ему очерк и чувство гордости, Кирчо и Незаменимый, и даже Симо — темный человек, думается только о Домузчиеве. С какой надеждой ждал он, что тот скажет, каждое слово вначале отзывалось в душе: не обманулся в нем, настоящий человек, и вдруг — иди к Кавракирову, не вступится — ничего не получишь. Или я не так молился, господи, или ты не так меня понял? Мысли Димитра не гнетущие, просто хочется во всем разобраться. Уставился в потолок, все спуталось, сна нет; разговор с Домузчиевым притягивает к себе, как водоворот в таинственно глубоком, страшном омуте. В итоге черта, как будто бы все ясно: не попросишь Кавракирова — квартиры не получишь; Домузчиев проявил доброту, сказав все прямо, мог бы еще годы обманывать; да, доброту. Так. Кавракирова он не видел, только слышал о нем, большой начальник, Незаменимый ему всю кухню облицевал декоративными плитками и вытяжку над плитой сделал. Если попросить… Димитр заворочался, не любит он просить, до сих пор никого ни о чем не просил, да и Кавракиров, даже если попросить его, вовсе не обязательно пойдет навстречу. Ведь к нему небось по десять раз на дню с просьбами обращаются, а голова-то другими, важными делами занята, что ему чья-то просьба, будет он еще думать, чего стоило тому, кому-то, решиться на эту просьбу! Одному скажет — да, девятерым — нет. Кто понравится — да, остальным — нет. Мысль Димитра напрягается, как металл, который сгибают все круче, вот-вот надломится. Ну, а я что? Как колода — ни с места. Может, придется идти к нему и три раза, и пять… Тогда это уж не унижение, а борьба; один использует в ней лесть, другой приказы свыше, третий работу, а можно и просьбы использовать как оружие. Да, надо, пожалуй, пойти к Кавракирову; подожду дней десять, забудется история с газетой, и пойду. Так и так, товарищ Кавракиров, жил я до сих пор неправильно (а ему и дела нет до этого), на колени встану перед тобой — заступись! У меня жена и двое детей, хотя это не имеет значения, если вы предпочли Незаменимого, у которого детей нет, о детях просто так вспомнил, для полноты картины; главное то, что я теперь
прошу, что на колени упасть готов — заступись! Если тебе облицевать что потребуется, лучше Незаменимого сделаю, только заступись, заставь за себя бога молить. Может быть, я и гордый, да для тебя это что прошлогодний снег, пропади пропадом моя гордость. Встречу гордого человека, сам буду его палкой гнать, как собаку бешеную, хотя тебе от этого тоже ни тепло, ни холодно, ты только заступись…