Димитр вздыхает неслышно, жена не спит, конечно, только дети спят, им в вагончике нравится, надо же было сказать учительнице: улица — вагончик, номер дома — вагончик. Все-то вам смешно, милые вы мои… Подрастут, скажу им: был я когда-то гордым, но потом сломался, а вы подальше от гордости, чтобы ее и близко около вас не было, потому что трудно жить с ней. Может, и перед вами какой-нибудь газетчик трелью зальется, только вы ему не верьте, гордость ничего вам не принесет, кроме досады. Вот как мне сказали: в принципе ты прав, но квартиры нет, и лучше не обсуждать этот вопрос… Невыносимая тяжесть навалилась на Димитра, и, чтобы не заплакать, он стал беззвучно смеяться, совершенно беззвучно, потому что жена не спит. Вот что в итоге вышло: иди к Кавракирову с угодливой улыбочкой, с угодливой из угодливых, не дай бог, если узнает Кавракиров, что ты человек гордый. Что ж, с помощью работы и правды не получается, будем воевать просьбами. Димитр сумел справиться с мучительным чувством подавленности, стал дышать ровнее, глубже и сказал сам себе: ну что я себе голову морочу! Надо идти к Кавракирову, значит, пойду. В двери выгонит — в окно влезу. И что это я о себе возомнил? Отказался брать частные заказы — все тебя ненавидят, в газете написали — опять все ненавидят, ерунда все это, никто на тебя и внимания не обращает. Эх, Митя ты Митя, Домузчиев считает, что ты неглупый человек, а ты дурак из дураков. Гордым может быть тот, в ком нуждаются, а если в тебе не нуждаются, то сунь свою голую гордость в карман, как платок грязный, и хватит валять дурака. Интересно, а какой этот Кавракиров? — уже спокойнее подумал Димитр. А вдруг он добрый, отзывчивый? Прошу тебя, товарищ Кавракиров… а он: о чем речь, парень, уж если за рабочего не заступиться, то за кого же? Если он Незаменимому порадел, то уж сразу, значит, и плохой?
Жена тоже старалась не выдать себя, но сил, видно, не хватило, и в напряженной тишине вагончика раздались вдруг ее всхлипывания. Димитр приподнялся на локте и свесил голову вниз.
— В чем дело? Чего ревешь, ребят разбудишь.
— Господи, — всхлипывала она, — люди столько денег гребут, а тебе все ничего не надо. Ну почему ты такой, почему? Люди сами к тебе идут, а ты отказываешься, — она справилась с волнением, перешла на шепот (старший чутко спит, а ведь он все уже понимает).
— Завтра узнаю про частные заказы, — сказал Димитр, — и к Кавракирову на днях пойду.
— А кто он?
— Большой начальник. Квартиры дает.
— Ты был у Домузчиева, да?
— Был. Незаменимому дали, а мне — нет. Но Домузчиев сказал: если Кавракиров вступится, он мое заявление вперед поставит.
Жена молчит и плачет, трудно ей сразу переварить это в голове — для них квартиры нет, а для Незаменимого нашли.
— А ты сказал ему про детей, про вагончик?
— Не говори глупостей, — злым шепотом прервал ее Димитр. — Очень нужны ему мои дети! Да будь их хоть пятеро! Не будет на то воли Кавракирова — ничего не будет. Но и я могу, как другие.
— Ты скажи, что на самый высокий этаж согласен, под самую крышу, куда другие не идут.
— Да знаю я все, спи.
Жена вздохнула глубоко, и Димитр понял, какой груз снял он с ее души, груз, давивший ее уже несколько дней. Он полежал молча, потом снова свесил голову:
— Слушай, к Кавракирову вместе пойдем и детей с собой возьмем. Просить так просить.
— Хорошо, скажи только когда.
— Скажу. — Димитру стало смешно, и он тихонько захихикал. — Как войдем, так ты сразу в слезы.
— Господи, да у меня на душе столько накипело… — И она снова зашлась в плаче.
— Да не сейчас, ты там реви, здесь ни к чему… Устроим представление. Перед детьми только стыдно… Что делать, придется и этот срам перетерпеть. Давай спать, хватит.