Когда я поднялся, уж и не помню, после последних ли слов или раньше, и начальник тоже стоял, и Митко Ефремов, все мы стояли и друг на друга глядели, а начальник вдруг рассмеялся ни с того ни с сего, коротко и зло: ну хорошо, бай Ташо, но ведь все же так делают, а кто не умеет, пеняй на себя! Если все так делают, говорю, это вовсе не значит, что и мы им помогать должны; наше дело — мешать, где и как можем, днем и ночью им мешать, а иначе на что мы вообще нужны?
Долгонько говорили мы в таком тоне. С начальника гнев сошел, сам знает, какие права мне закон дает, на испуг меня сперва взять хотел, но нервы у меня старые, крепкие. Начальники у меня всякие были, кое-кто пробовал кулаками стучать, да быстро от меня отступались, старую кость вроде меня просто так не сгрызешь. Под конец он угрозы оставил, принялся уговорами донимать, а потом аж взмолился: товарищ Цветанов сердитый звонил, бай Ташо, ты что, под меня, что ли, мину подводишь, скажи, ты мне навредить хочешь? Не хочу я тебе вредить, говорю, ты сам знаешь, что я человек беспристрастный, но если дело потребует, могу и тебе навредить, тут моей вины нет, ты в Бор меня на ревизию посылал, а не воздухом горным дышать! Так-то оно так, бай Ташо, вмешался Митко Ефремов (у самого улыбка виноватая, насильственная), но ведь и товарища начальника тоже надо понять, по-моему, ревизию мы закончили и в селе Бор больше нам делать нечего. Поглядел я на него, умный он парень, хорошо сообразил, что к чему, да к тому же молодой, в начале карьеры, может, и сам надеется вскорости в начальники выйти. Хорошо же ты начинаешь, Ефремов, говорю ему, только я тебя этому не учил, запомни, я тебя совсем другому учил, да, видно, пропали мои уроки впустую. Я буду дело готовить для прокурора, а он уж пускай сам решает, сажать Чендо в тюрьму или нет; я со своей стороны сделаю все, чтобы он там оказался, на своем месте.
Долго меня начальник уговаривал, да этак ласково, разводил на бобах, и по-дружески меня просил, и по-человечески, всяко, только на меня давно уж слова не действуют, знаю я, чего они стоят, когда люди душой кривят. Уговаривает он меня, а я все припомнить стараюсь, с какого момента мои размышления о Чендо изменились ему во вред, и понял: жалоба его меня разобидела! Я хоть и беспристрастный, а здорово обозлился: он еще жаловаться будет, хунвэйбинами обзывать! Воображает, что от звонка товарища Цветанова я хвост подожму.
Когда начальник говорить притомился, взял я свою ревизорскую сумку и, не заходя домой — кто меня там, старика, не видел, — пошел на автовокзал, ждать автобуса на Бор. Обида моя скоро прошла, только горчинка маленькая оставалась, слабая, вроде детского голоска, из-за Митко Ефремова: быстро он уроки ревизорские схватывал, да только не так, как мне бы хотелось! Мысли прояснились, собрались вокруг одного вопроса, на который предстояло ответить: что они еще могут сделать, чтобы помешать мне прищемить Чендо, и как должен действовать я, чтобы преодолеть все помехи?
По пути я прихватил с собой батон и полкруга брынзы, чтобы не садиться в Бору на вафельную диету.
Перевод Н. Смирновой.
Прозрачный воздух
— Август Фриче? — спросила агрономша, прочитав разрешение. — Был с таким именем военный преступник.
Немец вынул сигару изо рта.
— Да, да, Август Фриче.
Я сказал агрономше, что он в родстве с военным преступником не состоит, ничего общего с ним не имеет, что он из Дюссельдорфа, пластмассовый фабрикант.
— Да, да, Дюссельдорф, — пролаял немец. — Чего она хочет?
Ничего. Девушка протянула разрешение мне, я вернул его немцу, тот сунул его во внутренний карман куртки и поправил охотничий пояс на заметном своем брюшке.
— К сожалению, — с улыбкой произнесла она, — ничего не могу ему сказать, я только французский кое-как знаю.
Зато он по-французски не понимал.
— Что, не разрешает? Бюрократия?
Девушка поняла слово «бюрократия». Скажите ему, чтоб не беспокоился, сейчас я велю позвать деда Митру, он в питомнике работает сторожем. Она остановила какого-то мальчугана, судя по ранцу, спешившего в школу, и послала его за сторожем. Потом протянула немцу руку и пошла к канцелярии не оглядываясь. Ее, видимо, задело слово «бюрократия». Немец стоял с сигарой в зубах, зажав под мышкой ружье, равнодушно поглядывая вокруг. Машина его с приземистой задней частью и прикрытым брезентом багажом, укрепленным сверху на кузове, притулилась на краю маленькой площади; ребятишки издали с любопытством ее разглядывали, не решаясь подойти близко. Напротив пивной, на выметенной площадке, собралась кучка мужчин: глазели на немца. Все в нем было диковинным: и блестящая куртка из искусственной кожи, и гетры, обтянувшие икры, и брюки-гольф в крупную клетку, а больше всего поражало, конечно, перышко на тирольской шляпе, торчавшее сбоку, вздумай кто-нибудь из деревни прицепить себе на шляпу такое перо, его сочли бы малость не в себе. Трепетное утреннее марево прозрачной пеленой поднималось над заросшей травой площадью, во дворах кудахтали куры и гремели репродукторы. Из-за угла канцелярии выполз трактор; резиновые шины подскакивали на выбоинах. Тракторист, обернувшись, через плечо оглядел немца.