— Тут у них социализм, да? — Немец вынул изо рта сигару и энергичным жестом ткнул в землю.
Я объяснил, что да, социализм.
О, сказал он и прикусил сигару. Говорил он мало, только про то, что его занимало, а слушал еще меньше. Немец как немец, выкормленный, с белой кожей и синими глазами. Из-за холма показалось солнце, в пырее заблестела роса. По улице, постукивая копытами, прошествовали две белые козы с длинным выменем. За ними шла пожилая женщина с хворостиной в руке; глянула на немца, сказала «доброе утро» и прошла. К канцелярии с оглушительным треском подлетел мотоцикл и остановился; с него соскочил молодой парень со встрепанными волосами и сонным лицом.
— Доброе утро, — подал он руку мне, потом Августу Фриче. Я ему ответил, а немец промолчал. — Откуда товарищ? — спросил парень. Я объяснил. — Хорошо, — сказал он и прокричал в сторону пивной: — Тудор у вас? Мне Тудор нужен.
— Ушел, — послышалось в ответ. — Только что ушел.
— Э, да ладно, — парень поднял руку. — Приятной вам охоты! — и умчался.
— Это зоотехник, — сказал я немцу. — На социалистической ферме.
— О да.
Щурясь на солнце, к нам приближался старик с палкой в руке, одетый в новое грубого сукна полупальто, в выгоревшем картузе, надвинутом на самый лоб.
— Доброе утро. Вас, что ли, я на фазанов поведу? — Осипший голос нарушил тишину свежего росистого утра.
— Нас поведет дедушка Митра, — ответил я. — Это не вы будете?
— Это я, — с нажимом произнес старик, словно обидевшись, что я его не знаю, подал мне руку, потом и с немцем поздоровался за руку, оглядев того сощуренными глазами с головы до ног. — Ду ю спик инглиш? — хрипло спросил он, вскинув густые, с проседью брови под самый козырек картуза.
— О найн! — Немец так изумился, что сигара выпала у него изо рта, выпустив снопик искр. — Он говорит по-английски? Скажите ему, что мне это очень интересно.
Старик еще что-то сказал по-английски, длинную какую-то фразу; слова невнятно сплющивались в жестких обветренных губах, немец все покачивал отрицательно головой, и старик с неудовольствием махнул рукой.
— Да он немец, по-английски не понимает, — сказал я.
— Да я уж и сам вижу. Двадцать пять лет я не говорил, вижу уж, что не понимает. Тогда пойдем, что ли?
Я кивнул немцу, и мы тронулись. Сигара, отброшенная в пырей, легонько дымилась. Немец оглянулся назад, вернулся закрыть машину и спросил, здесь ли она будет стоять.
— А где же еще? — удивился старик. — Не съедят тут его машину, разве что ребятенок какой потрогает. — Немец кивнул: да-да, и мы пошли. — Нам недалеко, — старик поднял палку. — Вон до того холма напротив. Позвал меня мальчонка, а я себе думаю: может, англичанин какой либо американец. Двадцать пять лет не говорил. Скажи ему, что я и в Детройте был, и в Чикаго был.
Он шагал перед нами довольно проворно, хорошо сохранившийся старик, из той породы деревенских мужиков, что держатся до глубокой старости и умирают внезапно, сидя где-нибудь на припеке. Мы вышли из села, перешли по мостику — корявому бревну — через мелкую речушку с широким руслом. Я переводил слова старика, что он и в Детройте был, и в Чикаго, а немец кивал: да-да и все оглядывался. Вода блестела на утреннем солнце, вокруг толпились вербы, тополя, по нивам напротив пламенели оранжево-красные ореховые кроны. Мы пробирались между двух рядов живой изгороди ломоноса; на боярышниковых кустах краснели — все в росе — зрелые плоды. Дикая природа, заметил немец, попробовав одну ягодку на вкус. Вышли из живого туннеля, и открылась взору маленькая сельская мельничка, вся запорошенная мучной пылью.