Дед Митра обошел памятник и взял наискосок вверх по холму. Лес редел, изрытый ухабами и промоинами. Вверху между деревьями завиднелся омет прошлогодней соломы. Вдруг справа от нас раздался писк, немец насторожился и схватил обеими руками ружье.
— Скажи ему, — продолжал старик, помахивая палкой, — что в сорок третьем году, ночью, постучал ко мне в дом Иван Димитров, комиссар. Так, мол, и так, бай Митра, мы тебя знаем давно и верим, что не ты выдал. Мне ли, говорю, Иван, выдавать? Двадцать лет уж прошло, а мне всякую ночь друзья мои побитые являются, двадцать лет я горе горюю, что с ними тогда не полег. Ну вот, говорит, привели мы туда вверх, к оброчному камню, из английской миссии человека, пойдем, поможешь нам разобраться, что он за человек, шпион или в помощь нам послан, никто из нас не умеет по-английски. Эй, немец! — крикнул дед Митра, вскинув палку. — Тут они, иди бей, иди! Коли ты мастер, пока дойдем до стога соломы, штук двадцать наколотишь.
Но немец уже и сам углядел между деревьями живые пестрые пятна, что-то прокричал и бегом припустился вверх. Мы с дедом Митрой уселись на еще не обсохшей траве. Не успели мы как следует расположиться — прозвучал первый выстрел. Старик обеими руками оперся на палку.
— За фазанами явился, а? Из самой Германии?
Я объяснил, как обстоит дело.
— Чудной народ! Пущай бьет, раз платил, птица разводится легко. За три года повсюду расползлись, аж в Медвежий дол перелетают. Самцов через две недели вылавливать будем, хозяйство наше их вывозит. Вот тоже и Ефрем, председатель наш, ужас до них охочий, палкой приладился побивать. Я ему говорю: поймаю, не погляжу, что ты председатель, через все село проведу навроде медведя. Ведь у меня, милый человек, ни перед кем робости нету, никого не боюсь. Фазаны — дело государственное, и я тут стеречь их поставлен, верно? Верно. Так вот я про Ивана Димитрова тебе рассказывал, про комиссара. Приходим мы с ним ночью к камню, а парень лет двадцати либо около того сидит там под луной да палит трубочку. Поговорили мы с ним по-английски: на парашюте его скинули, дорога ему была в Сербию. Я Ивану Димитрову говорю: шпион не шпион, бог весть, на лбу не написано, а в Сербию вы его переправьте. И они переправили. С тех пор я по-английски не говорил, в сорок третьем году было, осенью. Хлеб Ивану Димитрову носил, деньги давал, а говорить не говорил. Вот давеча и подумал: может, англичанин какой или американец, поговорю.
Старик замолчал, опершись на палку. Немец по имени Август Фриче из чащи не показывался. Но ружье его время от времени вспарывало тишину этой уютной маленькой рощицы, не слыхавшей выстрелов с далекого утра двадцать третьего года. Но долго он нас ждать не заставил. Вышел через час, улыбающийся до ушей, потный и возбужденный. Пять птиц висели у него на поясе, их красивые головы безжизненно бились о его брюки-гольф в крупную клетку. Неужто он только затем сюда и явился, чтобы окровенить свой гольф?
— Славная охота! — прокричал он. — Великолепно! — Похлопал старика по спине. — Славный старик!
Потом скинул пояс вместе с птицами и сел на траву передохнуть. Говорил без умолку; я едва успевал переводить дедушке Митре его фазаньи восторги. Старик глядел на него и кивал, он, видно, не в состоянии был понять его радость, так же как немец совсем недавно не мог понять, зачем ему рассказывает этот дедок историю села, полную бескровных и кровавых драм. Наговорившись, немец вытащил бумажник и протянул старику синенький банкнот.
— А это в благодарность.
Дедушка Митра отставил его подальше от глаз и отрицательно покачал головой.
— Скажи ему, пусть он мне доллары даст, доллары.
— О! — воскликнул немец и, порывшись в бумажнике, вынул банкнот в пять долларов. — Он хочет доллары? Он знает Чикаго, хочет доллары? С удовольствием!
— Отец мой в Америке остался из-за этих самых долларов, — промолвил старик, разглядывая бумажку. — Скажи ему, что я заставлял его вернуться в двадцать втором году, да он отказался. Так и помер там, на шахте возле Детройта, еще перед тем, как я долг выплатил Топузану. Скажи ему, что он помер, и я сорок лет не видел доллара.
И вернул деньги. Август Фриче подумал, что он хочет еще. Я поспешил сказать, что ничего он не хочет, он только поглядеть брал, с долларами связана его семейная драма, отец у него умер в шахте возле Детройта. И вообще самое время возвращаться! Трудно мне было увязать этого немца со всем тем, что олицетворял старик: с деревушкой, с тропой к Берковице, с оброчным камнем и холмами вокруг. Казалось, что у этих двоих не только языки разные, но и сами они явились с различных планет.
— Да-да, он гордый! — по-своему понял его немец и убрал деньги.