Вставив в «лейку» телефотообъектив и проверив, на месте ли пленка, Ребекка мгновенно установила экспозицию и выдержку и неслышно приблизилась к самой кирпичной стене. Она боялась спугнуть везение, зная, что любой папарацци без колебаний отдал бы свою правую руку за то, чтобы оказаться сейчас на ее месте. Сфотографировать принцессу Диану на балу было престижно, но снять скрытой камерой двух ее сыновей в неформальной обстановке считалось едва ли не большей удачей! Стирлинг продаст эти снимки по всему миру, и они принесут тысячи и тысячи долларов! Ребекка споро щелкала фотокамерой, делая кадр за кадром, а дети, не замечая ее, катались перед фасадом дворца кругами, улыбаясь, хохоча и разговаривая друг с другом. Фон был лучше не придумаешь: величественный фасад в барочном стиле. «Фотографии будут отменными, — думала взволнованная Ребекка, — тут двух мнений быть не может».
В следующее мгновение, словно почувствовав недоброе, переодетый в штатское полисмен резко обернулся и увидел американку. Подойдя к няне, он что-то негромко сказал ей, и та позвала детей. Однако Ребекке все-таки удалось сделать еще один снимок принца Уильяма, который с сосредоточенным видом выполнял сложный поворот на своем велосипеде. Дети, няня и полисмен скрылись во дворце, но Ребекка уже сделала свое дело.
«Держись, Стирлинг! Воображаю, какое у тебя будет лицо, когда ты узнаешь об этом!» — возбужденно думала Ребекка, быстро возвращаясь на квартиру к Дженни. Она решила позвонить ему как можно скорее и переправить пленки с первым же самолетом в Штаты, вылетающим из Хитроу.
У самого дома она заметила посыльного из офиса курьерской почты «Федерал-экспресс». Тот мялся у двери и явно поджидал, когда вернется кто-то из хозяев. Заметив Ребекку, он тут же повернулся к ней.
— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросила она.
Он взглянул на конверт, который держал в руке, и сказал:
— Мне нужна Ребекка Кендал.
— Это я.
— Прекрасно. Вам бандероль. Распишитесь вот здесь. — Он передал ей свой блокнот.
— Спасибо.
Посылка пришла из агентства Хартфелдера. Это, конечно, была фотография Слая Капры, которую она попросила прислать ей в Лондон. Поднимаясь в квартиру к Дженни, она нетерпеливыми движениями распечатывала конверт, ожидая увидеть на снимке лицо человека, известного ей под именем Джерри Рибиса.
После возвращения Эдварда в Лондон в Пинкни-Хаусе воцарились оглушающая пустота и уныние. Анжела осталась один на один со своими страхами, связанными со здоровьем Саймона. И хотя жизни его действительно уже ничто не угрожало, каких-то особенных улучшений в самочувствии также не наблюдалось. Каждый Божий день она ездила в больницу, как на службу, чтобы с горечью снова убедиться в том, что никаких изменений не произошло. Он все еще был парализован.
— Сейчас трудно сказать, как долго это продлится, — объяснил ей врач. — Но на всякий случай я советую вам, леди Венлейк, заранее приготовиться к тому, что, возможно, ваш сын так никогда и не встанет на ноги.
Вечером того дня Анжела возвращалась домой сама не своя от отчаяния. Ах, если бы не это одиночество! Если бы рядом находился хоть один человек, которому она могла бы излить свою душу! Который согласился бы взять на себя часть ее боли! Но рядом с ней был только ее пес Боффин, и больше никого… Питерса и другую прислугу она не считала. Перед ними она не могла позволить себе раскрыть свои чувства. Порой ей казалось даже, что они нарочно пристально наблюдают за ней, надеясь заметить ее слабинку и воспользоваться этим.
Оставив машину около конюшни, она вошла в дом и сказала Питерсу, что поднимется к себе, чтобы переодеться к ужину. Оказавшись на втором этаже, она, сама не зная зачем, вдруг заглянула в комнату, где жил Эдвард. В ней до сих пор еще витал запах его лосьона после бритья. Невольно вдохнув его, Анжела перевела взгляд на постель, на которой он ночевал, на подушку, которую он сминал головой… И на нее вновь нахлынуло унылое ощущение пустоты. Жизнь проходит. Годы бегут, а она даже не замечает этого. Она еще не старуха, но все лучшее уже осталось позади. Дженни выросла и покинула родительский дом так, словно она никогда и не жила здесь. Саймон, возможно, до гробовой доски останется инвалидом, прикованным к креслу-коляске. А ведь он еще толком и не начал жить! Он будет с ней до конца, как она и хотела всегда… Но не так же!
— Не так, не так, не так… — горько прошептала Анжела, качая головой.
Господи… Неужели Бог откликнулся на ее мольбы таким образом? Как это страшно, как страшно! Да, она всегда мечтала о том, что Саймон останется жить в Пинкни и не уедет к отцу в Америку… Неужели то была воля Провидения? Но почему так жестоко?!
Обхватив себя руками, ибо душевные страдания отдавались в ней физической болью, она медленно повернулась и вышла из комнаты. В груди ее клокотали стоны и рыдания.
Войдя к себе в спальню, она обнаружила, что огонь в камине горит, а на кровати разложено ее домашнее платье из бордового бархата. Опустившись на корточки перед камином, она протянула руки к огню. Однако боль не прошла.
Как же так могло случиться? Разве об этом она мечтала? Она думала прожить счастливо оставшиеся ей годы вместе с любимым сыном в Пинкни — в окружении зеленых лужаек, собак и лошадей, принимая гостей, устраивая охоты, участвуя в жизни английского света. А со временем — если бы не этот несчастный случай! — Саймон женился бы. У него родились бы дети, и Анжела нянчила бы внуков, наследников титула Венлейк, в своем родовом гнезде, где жило несколько поколений ее предков. Вот будущее, о котором она грезила!
Теперь же, как она ни напрягала воображение, ей виделась только одна жуткая картина: Саймон, прикованный к инвалидной коляске, на «прогулке» с Питерсом вокруг дома…
Она поднялась и, подойдя к кровати, надела домашнее платье и принялась расчесывать волосы короткими, резкими движениями гребня. Вдруг ее рука дрогнула и замерла. Анжела поймала себя на страшной мысли: может, было бы лучше для Саймона, если бы он не выжил?.. Она не могла смотреть на его страдания равнодушно. Его ноги, такие холодные и безжизненные, угадывались под больничным одеялом, но их точно и не было вовсе. А его глаза! Эта смертная тоска в его глазах!.. Вот только сегодня он взглянул на мать почти с ненавистью, после того как она неосторожно упомянула о своей прогулке в деревню. Он словно обвинял ее в том, что она может передвигаться самостоятельно, а он нет.
Анжела едва не всхлипнула. «Уж лучше бы на его месте оказалась я», — подумала она. Анжела всем сердцем желала принять на себя его боль, но это было невозможно. Она здесь, стоит на своих ногах, ходит по комнате, а Саймон лежит неподвижно на больничной койке, как и вчера, и позавчера…
Душевная боль и депрессия так повлияли на нее, что ей даже стало казаться, что это она во всем виновата.
Она взглянула на себя в зеркало, вдевая в уши жемчужные сережки, кляня обстоятельства, которые привели к тому, что случилось с ее сыном. И самое страшное заключалось в том, что она не знала, как изменить ситуацию. Она утратила сейчас способность трезво рассуждать. Ей хотелось бросить обвинение в лицо Эдварду. Сказать ему о том, что он оказался никуда не годным мужем и отцом. Ей хотелось излить желчь на Дженни за то, что она смеет быть здоровой, когда Саймон болен! Еле сдерживаясь и тяжело дыша, она молча сидела перед зеркалом, гадая, как ей жить дальше.
И в какую-то минуту она поняла, что ей нужно сделать. Вынув шаль из ящика комода и накинув ее на плечи, она вышла из спальни и, придерживая рукой юбку своего домашнего платья, направилась в библиотеку. Войдя в комнату и вытащив из кармана связку ключей, она выбрала нужный и отперла им один из ящиков большого бюро, стоявшего у окна. Выдвинув его, она достала старый полуавтоматический револьвер, который ее отец подобрал около трупа немецкого солдата во время сражения на реке Сомме в первую мировую войну. Это был пистолет тысяча девятьсот восьмого года выпуска с четырехдюймовым дулом, германским орлом и серийным номером, выбитыми на резной рукоятке. Знаки полустерлись, но были еще различимы. Анжела думала подарить пистолет Военному музею Британской империи, но теперь не жалела о том, что так и не сделала этого.