Особенностью исторического положения Эригены признается то, что он, по времени своей жизни занимая место на границе между древней эпохой образованности и культуры вообще и новой, вместе с тем стоит на границе между востоком и западом, так что к нему имеет доступ влияние того и другого и он объединяет в себе оба направления предшествующей ему мысли патриотической эпохи, и греческое и латинское, являясь центральным и связующим пунктом в истории христианской философии и богословия[139]. Однако эта особенность, насколько известно, не получила надлежащего разъяснения в западной литературе об Эригене.
Обращая внимание главным образом на факт стремления Эригены к усвоению результатов восточной спекуляции и зависимости его от последней, западные ученые в действительности обыкновенно признают его перешедшим, так сказать, всецело на сторону востока и как бы позабывают, или не хотят признать, что Эригена все‑таки принадлежит собственно западу[140]. Между тем если уже до него существовала на западе особая спекуляция, философская или богословская, если она представляла в своем характере и результатах отличия от восточной спекуляции, если, наконец, можно констатировать ближайшее отношение Эригены и к этой западной спекуляции, тогда, очевидно, получает особое значение факт указанного промежуточного, так сказать, положения этого мыслителя между востоком и западом. Влияние на него мысли востока остается несомненным, но необходимо определить степень и свойство этого влияния, не упуская из виду и другого, западного фактора.
Особое мировоззрение или основу для такого мировоззрения, дал западу в своих произведениях задолго до Эригены бл. Августин; значение его богословской спекуляции для запада вообще и особый ее характер общепризнаны и более или менее выяснены уже в науке. Не трудно установить и факт ближайшего отношения к Августину Эригены, который, например, в первом своем сочинении, «О предопределении», с одним почти Августином имеет дело и притом на протяжении почти всего сочинения, в главном же произведении, «О разделении природы», цитирует или упоминает его одного большее число раз, нежели Дионисия и Максима, важнейших восточных авторитетов, взятых вместе (97 и 57+38=95).
Частого обращения Эригены к Августину нельзя не заметить при первом же знакомстве с его сочинениями, и оно отмечается и западными исследователями. Но на Августина, в то же время, авторы, писавшие об Эригене, смотрят обыкновенно лишь как на посредника при передаче восточного же,. неоплатонического влияния, особенности же августиновского воззрения оставляют без внимания[141]. Между тем, мысль об особом значении спекуляции Августина для Эригены является сама по себе настолько естественной, что она не представляет чего‑либо нового и для западных ученых, хотя доселе она не только не получала надлежащего раскрытия, но не всегда и припоминается.
Что в Эригене «августиновских элементов было столь же много, как и неоплатонически–ареопагитских, — говорит один из западных ученых, специально интересовавшийся Августином и занимавшийся изучением его, Рейтер, — это конечно не есть новая истина (keine neue Erkenntniss); однако хорошо, по крайней мере, и то, что эту, давно приобретенную, истину в последние годы снова стали возобновлять в памяти[142]. Именно, самим же Рейтером ранее указано было, что Эригена тем принципом рационального познания, который проводится им в его системе, обязан не кому иному, как бл. Августину [143]. Еще далее, нежели Рейтер, идет в признании августиновского влияния на Эригену автор английского сочинения об «Августине и его положении в истории христианской мысли», Кённингэм; указывая на Рейтера как на обратившего в новейшее время внимание на этот факт, сам он находит, что «положительное влияние Августина» на Эригену, несмотря на некоторые разногласия с ним последнего, «выступает с очевидностью чуть не на каждой странице (сочинений Эригены), хотя новейшие излагатели учения его и упускали это из виду»[144].
141
Уже Штауденмайер замечает, что Августин должен был иметь важное значение для Эригены и что на него Эригена чаще всего (am meisten, unendlichmal) ссылается. Но рассуждая «о происхождении спекулятивного богословия и его Р*звитии до времен Эригены» (гл. IV), он не отмечает здесь особенностей воз–зреиий Августина в сравнении с восточными богословами; Дионисия Ареопа–гата и Максима Исповедника он при этом даже не хотел бы вводить в свой °черк, как представителей собственно мистики, и говорит о них (кратко) лишь между сылок на них Эригены. Staudenmaier. J. Sc. Erigena. 274. ff., 288–291. По «кроме влияния греческих писателей, Эригена испытывает влияние lasst sich bestimmen) и со стороны величайшего отца латинской церкви, Августина, хотя в последней инстанции греческое влияние на него остается прео6ладающим и должно было остаться преобладающим уже и потому, что и у Августина он заимствует идеи, которые притекли к последнему из греческих источников». Huber, 430. Кристлиб не только знает, что Эригена «очень часто» обращается к Августину, но и ссылается на указатель цитат к сочинению «О разделении природы», помещенный в издании Гэля; тем не менее он имеет неосторожность сказать в другом месте, будто «ни на какого философа, ни на какого отца церкви, ни даже на само Св. Писание не ссылается Эригена столь часто, как на Дионисия; почти на каждом [!] листе сочинения de divisione naturae находим цитаты из него». Christlieb, 118, Anm. 5, 12. По словам новейшего французского исследователя в области истории схоластической философии, Пикавэ, «Иоанн Скот был, без сомнения, последователем неоплатоников, доктрины которых он заимствовал у бл. Августина и еще более у псевдо–Дионисия Ареопагита», хотя «вообще он был богословом и философом, обладавшим исключительной смелостью (d'une hardiesse singulifere), который считал себя обязанным всюду следовать разуму». F. Picavet. La scolastique Revue Internationale de l'enseignement. T.25. 1893. 352.
143
H. Reuter. Geschichte der religiosen AufklSrung im Mittelalter. I. Berlin. 1875. 52, 55–56.
144
W. Cunningham. St. Austin and his place in the history of Christian thought. London. 1886. 144, 149–150.