К Шестодневу Василия[292] он обращается, когда ему самому приходится истолковывать библейское сказание о творении. Он не принимает предлагаемого здесь буквального толкования этого сказания, отдавая в этом случае предпочтение пониманию бл. Августина[293]. Но обойти совершенно молчанием мнения столь славного толкователя Св. Писания он не находит возможным, чтобы не подвергнуться упреку за пренебрежение к ним: к ним нужно относиться с уважением уже потому, что они принадлежат св. Василию[294].
С некоторой резкостью выражается Эригена по поводу одного мненея св. Епифания (о рае), имея при этом в виду порицательные отзывы самого Епифания об Оригене по этому вопросу[295]. Но он сам же указывает и на довольно важное значение в одном случае своего знакомства с «Анкоратом» Епифания[296].
Творения Златоуста, имя которого упоминается в De divisione naturae два–три раза, нужно думать, не имели для философа важного значения при своем практически назидательном характере; ссылки на него делаются как на толкователя Св. Писания[297].
Св. Григория Богослова (Назианзина) Эригена знает, по–видимому, только по De Ambiguis Максима и не отличает его, как уже было сказано, от Григория Нисского.
Уважаемая Эригеной греческая мудрость находила для него выражение, судя по тем данным, какие представляют собственные его произведения, прежде всего в богословских произведениях восточных отцов. Но, будучи философом по призванию, Эригена не мог не относиться с интересом и уважением и к светской мудрости греков, к их философии. Он знает Аристотеля, отсылая в сочинении «О разделении природы» в одном случае читателя к трактату его «Об истолковании», несколько раз ссылается на диалог Платона «Тимей», упоминает о последователях того и другого философа; одно неоплатоническое сочинение — философа Присциана, было даже переведено им, как это можно утверждать почти с достоверностью, на латинский язык.
При всем том, едва ли было бы справедливым признавать знакомство его с греческой философией слишком широким и придавать особенное значение прямому влиянию на него каких‑либо философских произведений, как это иногда делается. Непосредственное знакомство его с произведениями корифеев греческой философии не переступало, по имеющимся данным, за пределы того, что вообще известно было в то время на латинском языке из принадлежавшего им. Известны же были на западе в IX в., по заявлению Наигёаи, из всех сочинений Аристотеля — только часть Органона — «Об истолковании» в переводе Боэция (трактат «О категориях» до конца X в. был известен только в сокращении, приписываемом бл. Августину) и из всех сочинений Платона только «Тимей» в переводе Халцидия[298]. По–видимому, эти только произведения известны были и Эригене[299].
Встречающиеся у него упоминания о последователях Аристотеля, о школе Платона[300] и вообще о философах, к которым причисляется Эратосфен и даже Плиний с его «Естественной историей»[301], сами по себе, очевидно, еще ничего не говорят в пользу непосредственного и широкого знакомства его с философской литературой. Сочинение неоплатоника Присциана, неизвестно каким образом попавшее на запад и неизвестно когда и при каких обстоятельствах переведенное Эригеной на латинский язык, представляет, кажется, своего рода исключение[302].
Но греческая мудрость, в чем бы она ни находила для Эригены выражение, была еще для него лишь, так сказать, конечным пунктом, целью его стремлений. Исходным же пунктом для него в его стремлении к усвоению этой мудрости и вместе как бы почвой, на которой совершалось ее усвоение, были данные западной науки и спекуляции.
Для ученого и мыслителя, жившего на западе и получившего образование в западной школе, естественно, должна была быть известна прежде всего и гораздо ближе литература западная, — то, что имелось на западе на латинском языке, нежели то, что могло быть доступно на языке греческом. Читая и изучая греческие произведения, западный ученый должен был еще вместе с тем совершенствоваться в знании самого языка этих произведений. Язык латинский между тем был вторым после родного для западных ученых того времени и мог вполне заменять для них последний; некоторые из них успевали сами достигнуть высокой степени совершенства в качестве латинских писателей, например, Серват Луп и сам Эригена.
292
Homiliae IX m Hexaemeron. Migne, s. g. t.29, c.3–208. Перевод на латинский язык сделан был Евстафием африканским (Afer) около 440г. Migne, s. g. t.30, с. 869–968. Эригена этим переводом не пользовался, как показывает сравнение Migne, s. l. 1.122, c.707B = s. g. t.30, c.906C, 709B-959B, 735C-938C.
293
De div. nat. Ill, 27, c. 698–699: Haec opinio (Василия Великого о собрании вод в третий день) consulta veritate, multis rationibus videtur titubare, et inconsequens omnino, falsisque imaginationibus resultans. Non enim credimus, S. Augustinum credentes etc. Cf. c. 548, 694.
294
De div. nat. Ill, 29–30, c.707, 708; II, 16, c.548. Богоносный Василий, просвещенный превышнею благодатию, божественное светило, глашатай (ргаесо) мудрости, преисполненный добродетели, рассуждал в своем толковании, применяясь к простому смыслу слушателей, по мнению Эригены, более просто, чем сам понимал, как это весьма часто делали св. отцы; в том же произведении его можно, по Эригене, найти места, свидетельствующие о более высоком понимании «блаженнейшего» отца (с. 708–709).
295
De div. nat. IV, 18, с. 833. Епифаний, по нему, слишком уж просто мыслит о рае, как некотором земном месте, с земными деревьями и источниками, доступными для чувств, что кажется смешным для истинного разума (quod vera deridet ratio). Cf. 818.
296
Ancoratus, Άγκυρωτός (в рукописях сочинения De divis. nat.: «accuratus» sermo de fide c. 741 (ACF), 899 (CF.), sermo de fide c. 745, liber de fide c. 595, 601). Migne, s. gr. t.43, c. 17–236. Вследствие чтения прежде всего именно этого произведения и затем трактата Григория De imagine, философ пришел к убеждению, что общее воскресение будет делом не только благодати, но и стремящейся к тому же природы (V, 23, с. 899–900). Авторитет Епифания, «великого мужа», приводится, кроме того, при разъяснении свойств одухотворенного тела Христа после Его воскресения (с. 901). У Епифания же Эригена находит «изящнейшее и остроумнейшее» решение трудного вопроса о неведении Сыном времени будущего суда (II, 28, с. 595: caliginem hujus quaestionis S. Epiphanius, Constantiae Cypri episcopus<…>elegantissime acutissimeque aperuit), изложение учения о Троице (IV, 1, с. 741–742), и некоторые мысли, на которые он хочет обратить внимание читателей, хотя они и не имеют прямого отношения к предмету его рассуждения, — о том, что бесстрастное Божество Слова сострадало (compassam esse) человечеству Его, что дух, о котором Господь говорил: «дух бодр, плоть же немощна» (Мк. 14,38), Ютче, в руце Твои предаю дух Мой» (Лк. 23,46), есть Дух Святой (IV, 3, с. 745–746). В одном месте делается ссылка на сочинение Le hebraicis nominibus с именем Епифания (? V, 2, с. 863).
299
Аристотель называется у Эригены проницательнейшим у греков исследователем различия предметов природы, но с характерной прибавкой: «как говорят» (De div. nat. I, 14, с. 462: acutissimus, ut ajunt, apud Graecos naturalium rerum discretionis repertor). Несколько раз имя его встречается, когда заходит речь об учении его о категориях (с. 462–463, 469, 478, 507); затем, в одном месте читатель отсылается к трактату его «Об истолковании», как содержащему рассуждение о «возможном и невозможном» (с. 597), и в другом — упоминается о мнении его и его последователей о том, что правила речи (vocis) относятся не к природе вещей, а к привычке говорящих (с. 869-870); этим ограничиваются все ссылки на него. Платон называется «величайшим из философствовавших о мире» (с. 476) и вообще «высшим из философов» (с. 728), который один только из представителей светской мудрости (mundanae sapientiae periti) стремился чрез познание твари достигнуть познания Творца, но в последнем случае опять встречается выражение; «как это можно читать» (с. 721; quod solus Plato legitur fecisse). Ссылки на Платона, именно с указанием на «Тимея», делаются в учении о душе мира и одушевленности всего (с. 476-477, 728, 735), о движении планет вокруг солнца (с. 698) и о материи (с. 500-501); упоминается, кроме того, даваемое Платоном определение природы ангела (animal rationale et im-mortale), которое сам Эригена не осмеливается принять, чтобы не показаться последователем его школы, тем более, что оно не подтверждается авторитетом Св. Писания и отцов церкви (с. 732, 762-763). Трудно решить, имел ли Эригена перед собой греческий текст «Тимея» или же пользовался только переводом Халцидия и вместе комментарием последнего; буквальных выписок из Платона он не приводит. Cf. F. Mullachius. Fragmenta philosophorum graecorum. Vol. II. Paris. 1881. Timaeus, §10, p. 159“Migne, s. l. 1.122, c.476; §24, p. 179“c. 500.
302
Ниоткуда не видно, будто парижские или другие какие‑либо библиотеки «в изобилии» могли доставлять Эригене неоплатднические сочинения, как это предполагает Флосс (Floss, XXVII, также Christlieb, 11), будто «изучением греческой философии, которая чрез него собственно и была введена в западный мир, он занимался далеко не поверхностно», так как и при недостатке пособий «для него довольно было лишь читать греков на их языке», как думает Штауденмайер (Staudenmaier, 208–209). По крайней мере, доселе не указано, что же именно знал и читал, или мог знать и читать Эригена из области философской и вообще светской литературы на греческом языке, кроме сочинения Присциана. Имена Эратосфена, Птолемея, Пифагора могли быть заимствованы им и из латинских источников, и он сам частию указывает на это (с. 719: Plinius secundus et Ptolemaeus, in Geographico suo, ut Martianus scribit etc.). В частности, имена греческих философов и некоторые мнения их он мог знать чрез посредство, например, бл. Августина (упоминание о стоиках, Exposit. super Ier. cael. с. 266, 201). Ср. Huber, 428.