Много чего было здесь первое. И — единственное. Поскольку впереди у меня — скорая и насильственная…
Я думал тогда, что больше никогда не увижу этого города. Умру или выживу — здесь для меня нет места, здесь мне всё равно всегда смерть. Среди всей этой красоты, под этим синим небом.
Снизу, от реки, поднималась телега. Рядом с возницей сидела на передке знакомая фигура — Фатима. Нашла-таки нашего ездового. Я начал спускаться, волоча за собой сумы с барахлом.
Фатима смотрела прямо на меня. Два небольших чёрных зрачка. Моя смерть на меня смотрит.
Вариантов нет. Ни убежать, ни уговорить, не откупится. Она меня зарежет. Во исполнение и с удовольствием.
По спине прошёлся озноб. Ужас. Смертный.
Меня везут на казнь.
Поехали.
Через девять лет я снова уходил из Киева. Угонял последние свои обозы с полоном и хабаром. Мы сидели в сёдлах на левом берегу Днепра, от перевоза вытягивали мои возки. Рядом привычно препирались меж собой два русских князя, два Глеба, дядя и племянник, Глеб Юрьевич — новый князь киевский, и Глеб Андреевич — наибольший воевода русского войска.
За Днепром был хорошо виден город. Свежая зелень уже затягивала чёрные проплешины сожжённых подворий. Князья, присланные проводить меня, спорили: что восстанавливать сначала, что потом.
Я смотрел на ограбленную, но снаружи не пострадавшую Десятинную, на синий верх бесколокольной Андреевской, на неизменный Михайловский златоверхий, вычищенный владимирцами изнутри до пустого эха. Мне очень хотелось никогда не возвращаться в этот город. Но я уже чувствовал и знал, что придётся снова идти сюда и снова вычищать это кубло огнём и мечом. Пока не станет «мати городов русских» вести себя как добрая матушку. А не девка гулящая, которая только и рада, что зазвать к себе хоть кого. Да сразу на спинку упасть и ножки раскорячить.
От перевоза вытянули очередной возок. Из-под занавески глянули на меня женские глаза. Не та женщина, не так смотрела, глаза совсем другие. Но снова пробрал меня озноб. Не страха смерти, а восторга. Вот ею, этой чужой женой, её телом и душою, разумом и неразумностью, сотворил я великое дело — пробил стену. Берег того русла, что зовётся «течение истории».
И вся эта мешанина, подобная горному селю, из воды и грязи, вывороченных валунов и выкорчеванных деревьев, селянских крыш и унесённых овец… Всё, что зовётся Святая Русь, уже поворачивает, ползёт, лезет, выдавливается и выпихивается потихоньку, не понимая этого — в новое русло.
Надо ещё будет каждый день долбить и расширять эту дыру, надо ставить препоны в старом русле, чтобы не пошло прежним путём. Да и новое русло, хоть и уводило от бед мне известных, но к иным, мне покуда неизвестным бедам, могло привести.
Но! Я это сделал!
Господи! Ты дал мне силы и разум. Вот я, перед лицом твоим. Делаю что могу, по мере сил собственных и собственного же разумения. От тебя принятых. И если не будет от трудов моих толка, то и грех сей на тебе будет, Господи.
Ибо я делаю всё что могу. А ты?