«Всё — в руце божьей». И плеть — тоже.
И ещё там — Саввушка. Он не стоит на месте, а расхаживает по помещению. Я его не вижу, поскольку у меня завязаны глаза. Зато уши открыты «дабы уловить всякое пожелание его». А ещё я слышу, как где-то слева переливается вода.
Вода! Она… Пить!..
Страшная острая боль выстреливает в удобно оттопыренном локте правой руки… Удобно — для Савушкиного поучения.
Я валяюсь на полу, зажав локоть правой руки левой. Надо мною спокойный, ни злобы, ни радости, голос Саввушки:
— Ты не слушаешь слов моих. Хозяин опечалится невнимательностью твоей. А опечалить хозяина — грех. Страшный грех. Стыдно. Неужто ошиблись мы, и ты пустоцвет трухлявый? Неужто не годен ты для истинного служения? Для пребывания в доме нашем, в семье?
Прошло время, когда я пытался огрызаться, вообще шевелиться самопроизвольно, сдёргивать повязку со своих глаз. Быстро прошло, с одного раза.
Саввушка не дерётся, не бьёт кулаками, ногами. Плеть на стене — только символ. Ей не бьют: «десятикратно больнее сечёт господская плеть. И тысячекратно — печаль господина».
Саввушка не использует плётку. Говорят, в иглоукалывании триста активных точек. Саввушка знает десятка три. И ему хватает. Поскольку у него в руках не игла, а деревянная палочка. Не плеть, не розги, не железные раскалённые щипцы… Просто дрючок. «Осушить руку»… Острая боль пробивает, простреливает локоть.
Я охаю и прижимаю к груди локоть правой руки — левой. Но ведь и на левой руке есть локоть. С такой же точкой, с такой же болью…
А ещё — точка под коленом…
И на голове, от лёгкого тычка по которой я слепну и вою от боли в раскалывающемся черепе.
И на позвоночнике.
И в пояснице.
И в гениталиях. Целый набор точек.
Прежде даже и представить не мог такой… богатый спектр разнообразной боли.
Для Саввушки моя поза очень удобна: почти неограниченный «доступ к телу». Куда хочет — туда и ткнёт. Но он предпочитает вбивать истины в уши. А дрючок так… для поправления восприятия.
— Служение не терпит суеты. Ежели хозяин повелел тебе замереть, то ты должен исполнить это желание его. И тебя не должно быть видно и слышно. Сможешь ли ты?
Меня ставят спиной к столбу. Руки связывают за столбом над головой. На кистях — рукавицы. Ноги зажаты в конструкцию из трёх досок. Нижняя, на которой подошвы ног, смазана салом. На щиколотках ремешки. За них дёргают в разные стороны. Ноги разъезжаются. Зажав столб связанными кистями рук, останавливаюсь. Аж с зубным скрежетом.
Вишу на этом своём зажиме. Кожаные рукавицы съезжают по столбу. Ноги разъезжаются на сальной доске. Не за что уцепиться, не во что упереться. Держусь. Из последних сил. Руки, плечи, спину, живот сводят судороги. Не выдерживаю и со стоном просаживаюсь вниз. Вою от боли в растягивающихся мышцах с внутренней стороны бёдер…
Ноги упираются в какие-то стопоры. Полный шпагат с разрывом в промежности… — отменяется? Откладывается?
Господи, если бы он спрашивал — я бы давно всё сказал! Всякие адреса, пароли, явки. Всех бы сдал. Но он не спрашивает. Наоборот, он учит. И я могу только стараться. Стараться понять, предугадать, исполнить…
Научиться. «Вежеству».
Моего деда взяли 1 мая 1938 года. Кстати, не так далеко отсюда. Домой он не вернулся. Никогда. Когда стало можно спрашивать — отец дважды посылал запросы. Получал ответы. Разные. Смысл один — умер в лагере. В середине 90-х мы с отцом добрались до допросного дела моего деда в архиве украинской СБ.
Опись изъятых ценностей — одна позиция: паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик. Дед был счетоводом на местной пищевой фабрике — какие ещё ценности?
Первый лист протокола допроса:
— Состояли в антисоветской организации?
— Нет.
— Занимались подрывной деятельностью?
— Нет.
Строка в конце страницы: «Допрос прерывается. Время: 23.30».
Как положено, в конце каждой страницы — подпись допрашиваемого. Круглая такая. С завитушками.
Лист второй: «Допрос продолжается. Время 1.30».
— Состояли в антисоветской организации?
— Да.
— Занимались подрывной деятельностью?
— Да.
В конце — подпись. Очень мало похожая на подпись на первом листе. За эти два часа деду перебили пальцы так, что он не мог держать ручку. Что ещё сломали, отбили, изуродовали, выдавили… — не знаю.
В середине лета, когда его переводили в другую тюрьму, он выкинул из окна вагон-зака записку. Как ни странно — дошла. До семьи. Он писал: «Признаю весь их бред. Иначе просто забьют. Уезжайте». Семья уехала. Спаслась.