«Линян говорит: “Призраки беззаботно предаются страсти, но люди должны помнить о правилах приличия”. Линян нельзя считать опороченной из-за того, что во сне она занималась с Мэнмэем дождем и облаками. Во сне она не могла забеременеть, так же как превратившись в призрака. Облака и дождь во сне не имеют последствий, не требуют ответственности, и потому их нечего стыдиться. Всем девушкам снятся такие сны. Это не значит, что они испорченные. Вовсе нет. Девушка, мечтающая об облаках и дожде, готовит себя к исполнению цин. Линян говорит: “Помолвка приводит к рождению жены, а преступная страсть — удел наложницы. То, что некоторые считают непристойным, в браке становится прекрасным».
Но цин не ограничивается супружеской любовью. Нельзя забывать о материнской любви. Мне по-прежнему не хватало моей матери, и я тосковала по ней. Наверняка она тоже думает обо мне, находясь на противоположной стороне озера. Разве это не проявление цин? Я велела Цзе перечитать сцену «Мать и дочь вновь обретают друг друга», когда Линян, уже вернувшаяся к жизни, случайно встречает мать в гостинице в Ханчжоу. Несколько лет назад мне казалось, что эта сцена всего лишь передышка между битвами и политическими интригами, которыми была насыщена последняя треть оперы. Когда я читала ее сейчас, то словно окуналась в мир цин — женственный, поэтичный, чувственный.
Госпожа Ду и Благоуханная Весна приходят в ужас, когда Линян выступает из тени. Они уверены, что видят привидение. Линян всхлипывает, а обе женщины в страхе и отвращении отступают назад. В комнату входит Ши Сяньгу. Она несет лампу. Быстро окинув взглядом эту сцену, она берет госпожу Ду за руку. «Пусть свет лампы и луна осветят лицо вашей дочери». Преодолев темноту непонимания, госпожа Ду видит, что девушка, стоящая перед ней, — это ее дочь, а не призрак. Она вспоминает, как горевала, когда Линян умерла; теперь ей нужно преодолеть страх перед существом из другого мира. Такова сила материнской любви. И она может быть еще сильнее.
Я водила рукой Цзе, когда она писала: «Поверив в то, что стоящее перед ней существо — ее дочь, госпожа Ду не только признает то, что Линян — человек, но также возвращает ее на законное место в мире людей». Для меня это чистейшее определение материнской любви. Несмотря на боль, страдание, разногласия между поколениями, мать принимает свое дитя, признает ее своей дочерью, будущей женой, матерью, бабушкой, тетей и подругой.
Мы с Цзе все писали и писали. Весной, после шести месяцев наваждения, я вдруг почувствовала, что иссякла. Я думала, что написала о любви все, что знаю. Я посмотрела на свою подругу. Ее глаза опухли от усталости. Со лба свисали грязные волосы. Она побледнела от тяжелой работы, бессонных ночей и стремления угодить мужу и свекрови. Я должна признать, что она очень помогла мне. Я нежно дунула на нее. Она вздрогнула и машинально подняла кисть.
На двух пустых страницах в начале книги я помогла Цзе написать сочинение о том, как был создан этот комментарий. Я опустила все то, что в мире живых могло показаться пугающим, странным или невероятным. «Когда-то на свете жила меланхоличная девушка, которая очень любила оперу “Пионовая беседка”. Чэнь Тун была обручена с поэтом У Жэнем и по ночам она записывала на полях книги свои мысли о любви. После ее смерти У Жэнь женился на другой девушке. Вторая жена нашла издание оперы с утонченными замечаниями своей предшественницы. Ей захотелось закончить то, что начала первая жена, но у нее не было второй части оперы. Когда ее муж принес домой издание с полным текстом оперы, она была так счастлива, что напилась пьяной.
После этого каждый раз, когда У Жэнь и Тан Цзе проводили время, любуясь цветами, он дразнил ее, вспоминая, как она захмелела, уснула и проспала весь день и ночь, пока не пришло утро. Тан Цзе была прилежной. Она много думала. Она закончила комментарий и решила предложить его тем, кто восхищается идеалами цин».
Это было простое объяснение, безыскусное и довольно правдивое. Теперь мне было нужно, чтобы Жэнь прочитал его.
Я так привыкла к тому, что Цзе повинуется мне, что не встревожилась, когда она отыскала сохранившийся первый том с моими записями. Жэнь в это время уехал из дома, чтобы встретиться с друзьями в чайном домике на берегу озера. Я не забеспокоилась, когда она вынесла его в сад. Я полагала, что она собирается перечитать мои слова и поразмыслить над тем, что я рассказала ей о любви. Я не забеспокоилась даже тогда, когда она прошла по построенному над водой зигзагообразному мостику. Он вел к летней беседке в середине пруда усадьбы семьи У. Конечно, мне бы никогда не удалось преодолеть острые углы этого мостика. Но я ничего не заподозрила. Я села на подставку для цветов у берега, под сливовым деревом, на котором не было ни листьев, ни цветов, ни фруктов, и приготовилась насладиться изяществом этой сцены. Наступил пятый месяц одиннадцатого года правления императора Канси. Я подумала о том, какой безмятежностью веет от этой красивой молодой женщины, пусть и с тонкими губами, которая наслаждается видом цветущего лотоса на гладкой поверхности пруда в конце весны.
Но когда она достала из рукава свечу и зажгла ее, несмотря на то что на улице было светло, я вскочила на ноги. Я стала беспокойно расхаживать взад и вперед, рассекая воздух. Я с ужасом наблюдала за тем, как она вырывает из первого тома страницу и подносит ее к огню. Цзе улыбалась, глядя на то, как сворачивается почерневшая бумага. Когда пламя подобралось к пальцам, она бросила оставшийся крохотный клочок бумаги через перила. Он полетел вниз и сгорел еще до того, как коснулся поверхности воды.
Она вырвала из книги еще три страницы, сожгла их и выбросила пепел из беседки. Я пыталась подбежать к мостику, но мои «золотые лилии» меня не слушались. Я упала, поцарапав руки и подбородок, затем вскарабкалась на ноги и поспешила вперед. Ступив на мостик, я прошла до первого поворота и остановилась. Я не могла обогнуть угол. Зигзагообразные мостики создавались как раз для того, чтобы остановить подобных мне духов.
— Прекрати! — закричала я. В это мгновение весь мир вздрогнул. Карп перестал плавать в пруду, птицы замолчали, цветы уронили лепестки. Но Цзе не остановилась. Она даже не взглянула на меня. Она методично вырвала еще несколько страниц и сожгла их.
Я бегала, спотыкалась, вновь поднималась на ноги и подбиралась к берегу. Я кричала, жестикулировала, глядя на зигзагообразный мостик и беседку, вздымала ветер в надежде погасить свечу. Но Цзе была очень хитрой. Она сняла свечу с края беседки и встала на колени на полу, чтобы укрыться от порывов ветра, которые я посылала в ее сторону. Когда она сделала это, ей в голову пришла новая, еще более жестокая идея. Она вырвала все страницы из книги, скомкала их и сложила в кучу.
Затем Цзе наклонила свечу и, замерев на секунду в нерешительности, позволила воску стечь на смятые страницы. Она оглянулась по сторонам, внимательно осмотрела берег и соседние здания, чтобы увериться в том, что ее никто не видит, и поднесла пламя к бумаге.
Мы так часто слышим о той или иной «Рукописи, спасенной от сожжения». Но это не был несчастный случай или мимолетное сомнение в ценности написанного. Эта женщина, которую я привыкла считать своей подругой, намеренно вредила мне. Я стонала от муки, будто сама сгорала в огне, но ей было все равно. Я кружилась и ломана руки, и весенние листья падали на нас, словно снег. Но я была бессильна. Растревоженный воздух раздувал огонь. Если бы я находилась в беседке, я бы проглотила дым и впитала написанные мной слова. Но меня там не было. Я стояла на коленях на берегу и рыдала, думая о том, что строки, написанные моей рукой и орошенные моими слезами, превратились в пепел, дым, пустоту.
Цзе подождала в беседке, пока остынет пепел, смела его в пруд и перешла через мост. В ее сердце не было ни сожалений, ни тревоги. Но она шла так быстро, что я встревожилась. Я последовала за ней в спальню. Она открыла издание «Пионовой беседки», куда переписала мои заметки и добавила свои собственные. Она перелистывала страницы, и я тряслась от страха. Неужели она его тоже сожжет? Она перелистала книгу к началу, где законченный комментарий предваряло объяснение того, кто был истинным автором заметок, и вырвала эти страницы. Ее движения были быстрыми, резкими, жестокими, как удар ножа. Она поступила хуже, чем моя мать, когда сожгла книги. Вскоре от меня на земле не останется ничего, кроме поминальной дощечки без точки, позабытой в кладовой. Жэнь никогда не услышит меня, и вскоре все обо мне позабудут.