Урсула обдумывала ее слова с горьким чувством. Она вот уже несколько лет работала учительницей в средней школе Уилли-Грин.
— Понимаю, — сказала она. — Если размышлять абстрактно, так может показаться. Но только представь себе, представь любого мужчину из тех, кого ты знаешь, и вообрази, что он будет каждый вечер приходить домой, говорить «привет» и целовать тебя…
Возникла неловкая пауза.
— Да, — проговорила Гудрун сдавленным голосом. — Это невыносимо. Ни с одним мужчиной такого не выдержишь.
— Конечно, есть еще дети… — прибавила с сомнением в голосе Урсула.
Лицо Гудрун ожесточилось.
— Ты действительно хочешь иметь детей, Урсула? — холодно спросила она.
Урсула изумленно и озадаченно взглянула на сестру.
— От этого не уйти, — ответила она.
— Но ты сама этого хочешь? — настаивала Гудрун. — Лично меня мысль о детях вовсе не греет.
Лицо Гудрун, лишенное всякого выражения, казалось маской. Урсула нахмурила брови.
— Возможно, это не подлинное желание, — неуверенно произнесла она. — Возможно, оно только на поверхности, а в глубине души его нет.
Гудрун посуровела. Ей не хотелось углубляться в эту проблему.
— Когда подумаешь о чужих детях… — продолжила Урсула.
Гудрун взглянула на сестру — почти враждебно.
— Вот именно, — сказала она, чтобы закрыть тему.
Сестры продолжали работать в полном молчании.
В Урсуле ощущалось постоянное внутреннее горение — она обуздывала его и подавляла. Урсула давно жила самостоятельно, сама по себе, работала изо дня в день и много размышляла, стараясь быть хозяйкой своей жизни, осмыслить происходящее. Она не жила полной жизнью, но подспудно, втайне, что-то назревало. Если б только удалось разорвать последнюю оболочку! Она старалась вырваться наружу, как ребенок из материнского чрева, но ей это не удавалось — пока. Однако у Урсулы было странное предвидение, предчувствие того, что с ней случится нечто необыкновенное.
Она отложила рукоделье и посмотрела на сестру, которую считала красавицей, абсолютной красавицей; она любовалась ее нежной бархатистой кожей, сочностью красок, изяществом линий. В манерах Гудрун была неподражаемая игривость, пикантная ироничность в сочетании со сдержанностью, почти с равнодушием. Урсула восхищалась ей от всей души.
— Почему ты вернулась домой, Рун? — спросила она.
Гудрун чувствовала ее восхищение. Она откинулась на стуле и посмотрела на Урсулу из-под длинных, красиво изогнутых ресниц.
— Почему я вернулась, Урсула? — повторила она. — Я тысячу раз задавала себе этот вопрос.
— Так ты не знаешь?
— Думаю, знаю. Похоже, мое возвращение домой было просто reculer pour mieux sauter[2].
И она посмотрела на Урсулу значительным взглядом посвященного человека.
— Понимаю, — воскликнула Урсула, пораженная и сбитая с толку; было видно, что на самом деле она мало чего понимает. — Прыгнуть — но куда?
— Неважно, — ответила с царственным величием Гудрун. — Если прыгаешь, то где-нибудь обязательно приземлишься.
— Но разве это не рискованно? — спросила Урсула.
На лице Гудрун заиграла ироническая усмешка.
— Ах, — произнесла она со смехом. — Это всего лишь слова! — И Гудрун вновь оборвала разговор. Однако Урсула продолжала размышлять.
— А как тебе в родном доме? — задала она новый вопрос.
Прежде чем ответить, Гудрун некоторое время молчала. Затем спокойным и уверенным голосом произнесла:
— Я ощущаю себя чужой.
— А что ты думаешь об отце?
Гудрун взглянула на Урсулу с возмущением, словно ее приперли к стене.
— Я не думаю о нем, стараюсь не думать, — ответила она холодно.
— Понятно, — неуверенно отозвалась Урсула, и на этот раз разговор сестер действительно закончился. Они оказались перед пустотой, на краю пугающей бездны и словно заглянули в нее.
Какое-то время сестры продолжали молча работать. Щеки Гудрун зарозовели от подавляемых эмоций. Было неприятно сознавать, что пробудились прежние чувства.
— Может, стоит пойти взглянуть на свадьбу? — произнесла она нарочито небрежным тоном.
— Конечно! — слишком поспешно поддержала ее Урсула. Отбросив рукоделье, она вскочила с места, словно желая от чего-то уйти, и таким образом невольно подчеркнула напряженность ситуации. Гудрун непроизвольно содрогнулась.
Поднимаясь наверх, Урсула остро ощущала удушающую атмосферу родительского дома, она чувствовала отвращение к этому жалкому месту, где ей знаком каждый угол; сила неприязни к дому, обстановке, ко всей атмосфере и условиям этой допотопной жизни испугала ее. Собственные чувства страшили.