Огонек вновь вспыхнул.
— В чем конкретно?
— Да во всем, — сказал Беркин. — Все мы отчаянные лгуны. Наше любимое занятие — лгать самим себе. У нас есть идеал совершенного мира, чистого, добродетельного и богатого. И потому мы, по мере сил, загрязняем землю; жизнь — это грязный труд, как у копошащихся в навозе насекомых, и все для того, чтобы ваши шахтеры могли поставить у себя дома фортепиано, вы — завести лакеев, автомобиль и жить в новомодном доме, а мы — как нация — гордиться «Ритцем» или империей, Габи Дели[17] и воскресными газетами. Все это очень печально.
Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.
— Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? — спросил он.
— Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.
Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.
— А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, — это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?
— Возвышенной! — вскричал Беркин. — Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта — своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.
— Надеюсь, — рассмеялся Джеральд.
— Неужели ты не понимаешь, — продолжал Беркин, — что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят…» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.
— Приходится начинать с материальных вещей, — сказал Джеральд.
Беркин проигнорировал это замечание.
— Но мы должны жить ради чего-то, — прибавил Джеральд, — ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.
— Скажи мне, вот ты для чего живешь? — спросил Беркин.
На лице Джеральда отразилось недоумение.
— Для чего я живу? — переспросил он. — Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.
— А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?
Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.
— До этого еще далеко, — возразил он. — У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.
— Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? — съехидничал Беркин.
— Что-то вроде того, — ответил Джеральд.
Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность — ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.
— Джеральд, — сказал он, — а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.
— Я знаю, — отозвался Джеральд. — Но почему?
Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.
— Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? — проговорил он наконец. — Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.
Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.
— Возможно, временами я ненавижу тебя, — сказал он. — Но я не осознаю этой ненависти, не сосредотачиваюсь на ней, можно сказать.
— Тем хуже, — была реакция Беркина.
Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.
— Тем хуже? — переспросил он.
Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.
17