Он смотрел на простиравшуюся в вечернем свете землю за окном и думал: «Что ж, если человечество погибнет, если наше племя сгинет, как Содом, но останется этот прекрасный вечер и залитые светом земля и деревья, то я не в обиде. То, что одушевляет их, присутствует здесь и никогда не будет утрачено. В конце концов, что есть человечество как не одно из проявлений непостижимого? И если этого проявления не станет, это будет означать, что оно исчерпано и закрыто. Нельзя недооценивать того, что выражается или должно быть выражено. Оно присутствует сейчас в этом сияющем вечере. Пусть человечество исчезнет — его время прошло. Но творческие поиски не прекратятся. Человечество более не является единственным выражением непостижимого. Оно пройденный этап. Будет новое воплощение. Пусть человечество сгинет как можно скорее».
Джеральд перебил его мысли, спросив:
— Где ты останавливаешься в Лондоне?
Беркин поднял глаза.
— У одного мужчины в Сохо. Я вношу часть арендной платы за дом и живу там когда хочу.
— Прекрасный выход — иметь даже такое жилье, — оценил Джеральд.
— В целом, да. Но мне там не очень нравится. Я устаю от людей, которых там вижу.
— А что за люди?
— Художники, музыканты, лондонская богема — самая расчетливая и скупердяйская богема на свете. Впрочем, там есть несколько приличных людей, приличных в некоторых отношениях. Они настоящие ниспровергатели устоев — живут только отрицанием и неприятием — во всяком случае, ориентированы на отрицание.
— Кто они? Художники, музыканты?
— Художники, музыканты, литераторы, прихлебатели, натурщицы, молодые люди с современными взглядами; те, что бросают вызов традициям, но сами ничего собой не представляют. Недоучившиеся в университете молодые люди и девушки из тех, что предпочитают жить независимой жизнью, так они это называют.
— Нравы свободные? — спросил Джеральд.
Беркин понял, что в друге проснулось любопытство.
— В каком-то смысле — да, в каком-то — нет. Несмотря на их вызывающее поведение, все довольно стильно.
В голубых глазах друга Беркин увидел огонек вожделения, замешанного на любопытстве. Он видел также, как тот хорош собой. Джеральд был необыкновенно привлекателен; казалось, кровь в нем просто кипит. Голубые глаза горели ярким, но холодным огнем, тело было красиво особой, медлительной красотой движений.
— Мы могли бы увидеться: я пробуду в Лондоне два или три дня, — сказал Джеральд.
— Идет, — согласился Беркин. — В театр или мюзик-холл идти не хочется, предлагаю заскочить ко мне и самому убедиться, кто такие Холлидей и его банда.
— Спасибо, с радостью, — рассмеялся Джеральд. — А что ты делаешь сегодня вечером?
— Я договорился с Холлидеем о встрече в кафе «Помпадур». Местечко не блеск, но ничего лучшего нет.
— Где это? — спросил Джеральд.
— На Пикадилли-Серкус.
— Понятно… Я могу туда заглянуть?
— Конечно. Может быть, это тебя развлечет.
Смеркалось. Они уже проехали Бедфорд. Беркин вглядывался в сельские пейзажи за окном, и сердце щемило от чувства безысходности. Такое случалось всякий раз, когда он подъезжал к Лондону. Отвращение к человечеству, к большей его части нарастало и становилось похожим на болезнь.
Он бормотал про себя, как человек, приговоренный к смерти:
Джеральд, чуткий, с обостренным восприятием подался вперед, спросив с улыбкой:
— Что ты там шепчешь?
Беркин посмотрел на него, засмеялся и повторил:
Теперь и Джеральд смотрел на сельский пейзаж. Беркин, вдруг почувствовав себя усталым и подавленным, сказал ему:
— Когда поезд приближается к Лондону, я всегда чувствую себя обреченным и впадаю в такое отчаяние, такое уныние, словно наступил конец света.
— Да что ты говоришь? — удивился Джеральд. — Значит, конец света пугает тебя?
Беркин нерешительно пожал плечами.
— Даже не знаю, — признался он. — Наверное, пугает, когда кажется неизбежным и в то же время не наступает. Но тягостное чувство, очень тягостное, порождают люди.
В глазах Джеральда мелькнула довольная улыбка.
— Вот как? — переспросил он, осуждающе глядя на другого мужчину.