Джеральд огляделся. Обычная лондонская гостиная в доме, приобретенном вместе с обстановкой — разностильной, но не лишенной приятности. В ней находилось несколько деревянных скульптур с западных островов Тихого океана; необычный вид этих скульптур вызывал беспокойное чувство, в них было нечто от человеческих эмбрионов. Одна скульптура изображала сидящую в странной позе женщину с выпирающим животом, которая, похоже, испытывала сильную боль. Молодой русский объяснил, что она рожает, сжимая концы ремня, свисающего с плеч, и тем самым усиливая схватки. Искаженное, недоразвитое лицо женщины вновь вызвало у Джеральда представление о зародыше, мимика лица была очень выразительной, передавая впечатление от сильнейшего физического переживания, когда сознание отключается.
— Эти скульптуры довольно непристойны, — сказал Джеральд неодобрительно.
— Не знаю, — быстро пробормотал русский юноша. — Никогда не понимал значение слова «непристойность». Мне кажется, они очень хороши.
Джеральд отвернулся. В комнате висели также две современные картины, написанные в футуристической манере, стоял большой рояль. Завершала убранство вполне приличная мебель, обычная для сдаваемых лондонских домов.
Сняв шляпку и жакет, Минетта уселась на диван. Было очевидно, что она здесь давно своя, но сейчас чувствует себя не в своей тарелке, не совсем понимая свое положение. В настоящий момент она ощущала связь с Джеральдом, но не знала, как относятся к этому другие мужчины, и размышляла, как лучше вести себя в подобной ситуации. Она решила довести приключение до конца. Сейчас, в одиннадцать часов, отступать уже нельзя. Лицо ее пылало, словно в схватке, во взгляде были сомнение и одновременно сознание неизбежности происходящего.
Слуга принес чай, бутылку кюммеля и поставил поднос на столик перед диваном.
— Минетта, разлей чай, — попросил Холлидей.
Девушка не двинулась с места.
— Прошу тебя, разлей, — повторил просьбу Холлидей, предчувствуя недоброе.
— Теперь не то что раньше, — отозвалась она. — Я здесь не из-за тебя, а только потому, что меня пригласили другие.
— Дорогая Минетта, ты прекрасно знаешь, что сама себе хозяйка. Можешь пользоваться этой квартирой без всяких условий, я тебе много раз это говорил.
Ничего не ответив, она молча взяла чайник. Сидя вокруг столика, они пили чай. Девушка держалась спокойно и сдержанно, но Джеральд ощущал пробегавший между ними ток с такой силой, что перед этим отступали все условности. Его смущали ее молчание и сосредоточенность. Как к ней подступиться? И в то же время он чувствовал неизбежность грядущего, полностью доверяя этой магнетической связи. Его смущение было поверхностным: прежние представления об этикете были вытеснены; здесь каждый вел себя так, как ему хотелось, без оглядки на условности.
Беркин поднялся. Был почти час ночи.
— Пойду спать, — сказал он. — Джеральд, я позвоню тебе утром, или ты позвони мне сюда.
— Договорились, — ответил Джеральд, и Беркин вышел из комнаты.
После его ухода Холлидей, обращаясь к Джеральду, проговорил наигранно веселым голосом:
— Послушайте, почему бы вам не заночевать здесь? Оставайтесь!
— Но вы не можете приютить всех, — сказал Джеральд.
— Да нет, могу. Помимо моей здесь еще три спальни. Оставайтесь, прошу вас. Постели застелены — здесь всегда кто-нибудь остается, мне нравится, когда в доме много народу.
— Но теперь, когда приехал Руперт, свободны всего две комнаты, — произнесла Минетта холодным, враждебным голосом.
— Я знаю, — проговорил Холлидей все тем же странно веселым голосом. — И что с того? Есть еще студия…
На его лице играла глупая улыбка, он говорил увлеченно, с непонятной решимостью.
— Мы с Джулиусом можем спать в одной комнате, — предложил русский своим тихим, но отчетливо звучащим голосом. Он и Холлидей дружили еще с Итона.
— Вам будет неудобно, — сказал Джеральд, поднимаясь и потягиваясь. Он подошел к одной из картин и стал ее рассматривать. Все его члены были словно под током, а напряженная спина с дремлющим внизу огнем напоминала спину тигра. Он гордился собой.
Минетта встала. Она пронзила Холлидея презрительным, уничтожающим взглядом, вызвавшим на лице молодого человека весьма дурацкую, довольную улыбку, и вышла из комнаты, сухо пожелав всем спокойной ночи.
Пока дверь за ней не закрылась, все молчали, потом Максим произнес своим благородным голосом: