В дверях возник Беркин в белой пижаме, с полотенцем через плечо, его волосы были мокрыми. У него был отчужденный вид, он производил какое-то нереальное впечатление.
— Если нужна ванная, она свободна, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. Он уже двинулся дальше, когда его окликнул Джеральд:
— Подожди, Руперт!
— Что? — Белая фигура снова появилась в дверях.
— Что ты думаешь об этой скульптуре? Я хотел бы знать, — спросил Джеральд.
Похожий на призрак Беркин подошел к вырезанной из дерева рожающей дикарке. Голое тело с выпяченным животом скрючилось в необычном положении, руки женщины сжимали поверх груди концы ремня.
— Это искусство, — сказал Беркин.
— Прекрасно, просто прекрасно, — прибавил русский.
Все подошли ближе к скульптуре. Глядя на эту группу, Джеральд видел золотистое от загара, похожее на некое водное растение тело русского; рослого Холлидея, красивого тяжелой, трагической красотой; и Беркина, на бледном лице которого не отражалось никаких эмоций. Испытывая непонятное волнение, Джеральд тоже поднял глаза и посмотрел на лицо деревянной скульптуры. И тут его сердце екнуло.
В сознание его ярко врезалось серое, с выступающей вперед челюстью лицо дикарки, угрюмое и напряженное в момент сильнейшего физического напряжения. Страшное лицо, опустошенное, осунувшееся, с которого боль стерла даже намек на мысль. Джеральд вдруг увидел в нем Минетту. Словно во сне, он узнал ее.
— Почему ты называешь это искусством? — спросил он, глубоко потрясенный и возмущенный.
— Скульптура правдива, — ответил Беркин. — Какие бы чувства она ни вызывала, скульптура предельно точно передает определенное состояние.
— Но ее не назовешь высоким искусством, — сказал Джеральд.
— Высокое искусство! До появления этой скульптуры прошли столетия, сотни столетий очень медленного эволюционного развития, это огромный прорыв в культуре своего рода.
— Какой еще культуре? — спросил Джеральд недоверчиво.
— Культуре, передающей чистое ощущение, культуре физического сознания, элементарного физического сознания, без участия разума, исключительно чувственной. И в этом своем качестве — совершенной.
Но Джеральд чувствовал себя оскорбленным. Ему хотелось сохранить некоторые иллюзии, некоторые понятия как своего рода одеяние, покров.
— Тебе нравятся аморальные вещи, Руперт, — сказал он, — те, что направлены против тебя.
— Я понимаю, но мне нравятся не только они, — ответил Беркин отходя.
После ванной Джеральд тоже вернулся в свою комнату голый. Дома он неукоснительно соблюдал все условности, и потому, оказавшись на свободе, как сейчас, получал удовольствие, нарушая их. Идя по коридору с голубым шелковым покрывалом через плечо, он чувствовал себя бунтарем.
Минетту он застал еще в постели, она лежала неподвижно, и ее круглые голубые глаза были похожи на излучающие тоску стоячие озера. Джеральд видел эти мертвые бездонные озера ее глаз. Должно быть, она страдала. Ощущение ее смутной тоски оживило прежнее пламя, жгучую жалость, страсть, граничащую с жестокостью.
— Вижу, ты уже проснулась, — сказал он ей.
— Который час? — послышался тихий голос.
Казалось, она отхлынула, словно вода, увидев, что он приближается, и беспомощно зарылась в подушки. Ее взгляд изнасилованной рабыни, чье назначение в том, чтобы ее и дальше подвергали насилию, заставил его задрожать от острого, сладостного ощущения. В конце концов, здесь все решала его воля, женщина была всего лишь пассивным инструментом. Джеральд чувствовал в теле легкое покалывание. Но он знал, что должен уйти от нее, что им нужно расстаться по-хорошему.
Завтрак прошел тихо и благопристойно, все четверо мужчин после ванны блестели чистотой. Джеральд и русский и по внешнему виду, и по манерам были совершенно comme il faut[23]. Беркин выглядел бледным и болезненным, все его старания быть одетым не хуже Джеральда или Максима с треском провалились. Холлидей надел твидовый костюм, зеленую фланелевую рубашку и повязал что-то вроде галстука. Араб внес поднос с множеством тостов, выглядя — до смешного — точно так же, как и вчера вечером.
К концу завтраку объявилась Минетта, закутанная в алое шелковое покрывало, с блестящим ремешком на талии. Она немного приободрилась, но все еще была тиха и молчалива. Для нее было мучительно отвечать на вопросы. Ее лицо казалось маленькой изящной маской, печальной, несущей печать невольного страдания. Близился полдень. Джеральд поднялся, чтобы отправиться по своим делам. Он был рад отлучиться. Но на этом дело не кончилось. Вечером Джеральд встретился с ними вновь, они пообедали вместе, а потом он для всех, за исключением Беркина, заказал места за столиками в мюзик-холле.