— Откуда тебе это известно?
— Потому что я знаю тебя.
Джеральд немного подумал.
— Мне кажется, таким женщинам, как Минетта, правильнее платить.
— А любовниц правильнее содержать. А с женами правильнее жить под одной крышей. Integer vitae scelerisque punis, — сказал Беркин.
— К чему это ехидство? — заметил Джеральд.
— Надоело. Твои грешки меня не волнуют.
— Хорошо. Но меня-то волнуют.
День опять выдался солнечный. Вошла горничная, принесла воды и раздвинула шторы. Сидя в постели, Беркин с удовольствием, бездумно смотрел на зеленеющий парк — тот выглядел заброшенным и романтичным, будто перенесенный из прошлого. Как красиво, безупречно, законченно, как совершенно все, пришедшее из прошлого, — думал Беркин, — прекрасного, славного прошлого, — этот дом, мирный и величественный парк, столетиями погруженный в спокойный сон. И в то же время какая ловушка, какой обман таится в красоте этих мирных вещей: Бредэлби на самом деле — ужасная мрачная тюрьма, а этот покой — невыносимая пытка одиночного заключения. И все же лучше жить здесь, чем участвовать в грязных конфликтах современной жизни. Если б было возможно создавать будущее в соответствии с влечениями сердца, внести в него хотя бы немного чистой истины, сделать попытку приложить простые истины к жизни — вот чего постоянно просила душа.
— Уж не знаю, что, ты считаешь, должно меня волновать, — донесся голос Джеральда из его комнаты. — Минетта — не должна, шахты — тоже, и все остальное в придачу.
— Да все что угодно, Джеральд. Просто меня это не интересует, — сказал Беркин.
— И что же мне делать? — раздался голос Джеральда.
— Что хочешь! А что делать мне?
Джеральд молчал, и Беркин понимал, что тот думает.
— Черт меня подери, если я знаю, — добродушно отозвался Джеральд.
— Видишь ли, — сказал Беркин, — часть тебя хочет Минетту, и ничего кроме нее, другая — управлять шахтами, заниматься бизнесом, и ничем больше — в этом ты весь, в раздрызге…
— А еще одна часть хочет чего-то другого, — произнес Джеральд необычно тихим и искренним голосом.
— И чего же? — спросил удивленный Беркин.
— Я надеялся, что ты мне скажешь, — ответил Джеральд.
Воцарилось молчание.
— Как я могу сказать — я и свой путь не могу отыскать, не то что твой. Но ты можешь жениться, — нашелся Беркин.
— На ком? На Минетте? — спросил Джеральд.
— А почему нет? — Беркин встал и подошел к окну.
— Вижу, ты считаешь женитьбу панацеей. Но тогда почему не испробовал на себе? Ты сам основательно болен.
— Согласен, — сказал Беркин. — Но я пойду напрямик.
— Ты имеешь в виду женитьбу?
— Да, — упрямо подтвердил Беркин.
— И нет, — прибавил Джеральд. — Нет, нет, нет, дружище.
Снова воцарилось молчание, в нем ощущалась напряженная враждебность. Они всегда сохраняли дистанцию между собой, дорожа свободой, не желая быть связанными дружескими обязательствами. И все же их непонятным образом тянуло друг к другу.
— Salvator femininus[35], — насмешливо произнес Джеральд.
— А почему бы нет? — сказал Беркин.
— Никаких возражений, если это поможет. А на ком ты хочешь жениться?
— На женщине.
— Уже неплохо, — сказал Джеральд.
Беркин и Джеральд последними вышли к завтраку. Гермиона же любила, чтобы все вставали рано, страдая при мысли, что ее день может сократиться, — она не хотела обкрадывать себя. Гермиона словно брала время за горло, выдавливая из него свою жизнь. Утром она была бледная и мрачная, как будто о ней забыли. Но в ней все равно чувствовалась сила, воля никогда ее не покидала. Молодые люди, войдя в столовую, сразу же почувствовали напряжение в атмосфере.
Подняв голову, Гермиона произнесла нараспев:
— Доброе утро! Хорошо спали? Я очень рада.
И отвернулась, не дожидаясь ответа. Беркин, прекрасно ее знающий, понял, что она решила его не замечать.
— Берите что хотите с сервировочного стола, — сказал Александр голосом, в котором слышались недовольные нотки. — Надеюсь, еда еще не остыла. О боже! Руперт, выключи, пожалуйста, огонь под блюдами. Спасибо.
Когда Гермиона сердилась, Александр тоже принимал властный тон. Он всегда подражал сестре. Беркин сел и окинул взглядом стол. За годы близости с Гермионой он привык к этому дому, этой комнате, этой атмосфере, но теперь все изменилось: он чувствовал, что все здесь ему чуждо. Как хорошо он знал Гермиону, молча сидевшую с прямой спиной, погруженную в свои мысли, но не терявшую при этом ни силы, ни власти! Он знал ее как свои пять пальцев — так хорошо, что это казалось почти безумием. Трудно было поверить, что он не сходит с ума и не находится в зале властителей в одной из египетских гробниц, где мертвые восседают с незапамятных времен, внушая благоговейный ужас. Как досконально изучил он Джошуа Мэттесона, безостановочно что-то бубнящего грубоватым голосом в несколько жеманной манере, всегда нечто умное, всегда интересное, но никогда — новое; все, что он говорил, было давно известно, как бы свежо и умно это ни звучало. Александр, современный хозяин, снисходительный и раскованный; фройляйн, так очаровательно со всеми соглашавшаяся, как ей и положено; изящная графиня, все понимающая, но предпочитающая вести свою маленькую игру, бесстрастная и холодная, как ласка, которая следит за происходящим из укрытия: она развлекается, ничем себя не выдавая; и наконец мисс Брэдли, скучная и услужливая, Гермиона обращалась к ней с холодным и снисходительным презрением, такое отношение перенимали и остальные — все они были давно известны Беркину, и общение с ними напоминало игру, в которой роли фигур никогда не менялись, в ней были ферзь, кони, пешки, и они вели себя, как сотни лет назад, — те же фигуры двигались в одной из бесконечных комбинаций. Сама игра всем известна, и то, что она все еще существует, — сущее безумие, она исчерпала себя.