Урбан VIII взял со столика валявшийся там, как казалось, случайно, листок бумаги.
«Наследнику трижды сменили кормилицу, ибо он не только истощает грудь, но и терзает ее. Соседям Франции следует не терять бдительности перед лицом хищности в столь юном существе» — прочитал папа. — В предвидении неожиданностей французское королевство будет первым гарантом договора. Не терять бдительности — это означает в данном случае не дать ему возможности преступить этот договор. Что с вами, сударь?
— Простите, ваше святейшество… Я всего лишь солдат. Скажу вам по простоте: я всегда считал Людовика XIII своим королем.
— Конечно… конечно… Он славный человек, правда, немного завистник, к тому же без ума от своих усов. Меланхолическая личность, но он крепко держится за нить, именуемую Ришелье. У меня, впрочем, тоже кое-какие сложности в связи с вашим знаменитым кардиналом. Я не хотел, чтоб он трогал Вальтлин. Но он не послушался. Я запретил ему вступать в союз с Густавом-Адольфом. Он бросился в его объятья. Впрочем, пренебрежем этим. Он человек решительный и по-своему мудрый.
Урбан VIII на минуту задумался.
— Необходимо добиться, чтоб он вновь обрел сон. Затем папа продолжал:
— Я уже говорил вам об опасностях. Только мы с вами знаем о договоре. Так что храните тайну. Подумайте, какую выгоду могло б из этого извлечь какое-нибудь герцогство, я не говорю Миланское или какое-нибудь ледяное царство, я не говорю Россия. Повторяю: они могли б извлечь выгоду, зная наперед свою судьбу. Если вы встретите француза, немца, испанца или англичанина, мирно продолжайте свой путь: они представители тех великих наций, что пляшут одну и ту же кадриль. Если вы встретите человека с берегов Балтики, голландца, мавра — обнажайте шпагу и бросайтесь вперед, чтобы предупредить нападение. Этим людям нужна будет ваша жизнь, чтоб завладеть папкой.
Д'Артаньян затрепетал. Голос Урбана VIII звучал металлом веков. Новый Иисус Навин возвещал крушение стен, разделяющих народы, которые наблюдают друг друга пока лишь в щели.
Папа заговорил тише и доверительнее:
— Универсальный договор о мире содержит семнадцать тысяч двести различных статей. Меньшим количеством нам было не обойтись. Следовало предусмотреть все: угасание и крах династий, появление новых ересей, возникновение несуществующих пока держав и их притязания, которые предстоит удовлетворить, осушение некоторых морей, что даст людям великолепные угодья, искусственный поворот рек, отчего возникнет один огромный поток, циркулирующий по кругу, обширные скважины, пробитые в недрах вселенной с целью добыть оттуда подземный огонь, создание летательных аппаратов еще более тяжелых, чем тот, который построил наш дорогой друг Пелиссон де Пелиссар и могущих домчать до лунного диска четыре персоны: старца, юношу, женщину и ребенка, — все это вполне естественно и даже менее сложно по устройству, чем хлебное зернышко.
XV. МУШКЕТЕР И ПАПА
Д'Артаньяна ошеломила грандиозность начертанной перед ним картины.
— Название этого договора звучит лучше всего по-латыни. Вы знаете латынь?
— Нет, ваше святейшество. Знаю лишь наизусть Peccavi[8].
И д'Артаньян вновь опустился на колени перед Урбаном VIII, лепеча дрожащими губами смутные звуки. Миледи — бледная, в мерцающем ореоле, кровавая, ледяная, полная ненависти, без головы — промчалась перед его взором.
— Дитя мое, ваши грехи могут быть лишь грехами солдата. Солдаты и люди, посвятившие себя искусству, имеют право на отпущение грехов.
Д'Артаньян потупил голову. Лишь мужчины умеют плакать.
— Вы ни разу не поверяли свой грех исповеднику?
— Его преосвященство отпустил мне грех четырнадцать лет назад.
Папа не мог сдержать гримасы:
— Этот влезет повсюду!
Но профессиональный навык возобладал, и Урбан VIII, совершив мысленный прыжок, перешел прямо к сути и громко произнес:
— Преступление?
— Да,
— Месть?
— Да.
— В одиночку?
— Нас было пятеро.
— Женщина?
Не смея ни слова сказать вслух, д'Артаньян кивнул.
— Шпага? Пистолет? Что еще?.. Урбан VIII провел рукой по своей шее.
— Топор? Вот оно как. Бедное существо… Отвратительное существо, не так ли? Топор подходит более всего. Одинединственный удар? Выходит, знаток дела, палач. Я полагаю, это понравилось Ришелье. А туловище? Погребли?
— Спустили по реке…
Д'Артаньян говорил с большим трудом. Пот крупными каплями катился со лба.
— Полагаю, эта женщина заслужила свою участь. Выходит, это не преступление, а мера защиты, однако событие омрачает ваши ночи. Я освобожу вас от терзаний.
Папа сотворил крестное знамение над головой мушкетера и произнес несколько слов по-латыни.
— Недурная молитва. Я горжусь тем, что сам ее составил. Поднимитесь.
— Да благословит вас небо, ваше святейшество, за то, что сочли меня достойным вашего поручения.
— Вы известны в Европе, господин д'Артаньян, особенно после вашего путешествия в Англию в 1625 году. Я велел, чтоб мне сообщили подробности. Это произошло на второй год моего понтификата, однако в памяти все сохранилось.
Д'Артаньян покраснел.
— От меня ускользнули лишь две-три детали. Поясните, пожалуйста. В этой гостинице, в Амьене, слуга, которого звали Гримальди…
— Гримо, ваше святейшество.
— Раскроили ему череп рукоятью вил или же граблями?
— К сожалению, вилами.
— А граф де Вард, был он пронзен трижды или четырежды вашей шпагой?
— Четырежды, ваше святейшество.
— Живой человек, пригвожденный к земле подобно кукле! Сколько ему было? Сорок два? Теперь этого уже не узнаешь. Объясните мне, почему эти четыре удара шпагой не тревожат вашу совесть. Я напишу на эту теме соответствующее двустишие.
— Служение королеве.
— А та женщина, которую вы бросили в воду, отрубив ей сперва голову… Прошу вас, перепишите ее на мой счет.
Д'Артаньян поднялся с колен.
— Договор будет доставлен без промедления.
— Кто говорит о сроках? Сроки хороши, когда речь идет об обычном договоре, потому что в любой момент может разразиться война. Но договор, рассчитанный на три века, может подождать. Тут необходимо другое: весть о нем должна быть подобна удару грома. Если сведения просочатся, все погибло. Вот почему мы с вами пускаемся в детали. Прощайте, господин д'Артаньян.
Смущенный, ошеломленный, прижимая к себе под плащом папку с текстом договора об универсальном мире, наш мушкетер ступил на улицу с таким чувством, будто Спустился с небес.
Карета и провожатый показались ему театральными аксессуарами.
— Ну что? — осведомился Пелиссар с некой плотоядностью в голосе.
— Вы совершенно правы. Лучше всего мне подыскать место каноника. Пусть я превращусь в епископа, даже в пастуха, чтоб сделаться потом святым.
— Вы еще успеете с этим. Сейчас надо спешить на дуэль.
Д'Артаньян побледнел. Вдохновленный мыслью о предстоящей миссии, он совершенно забыл о поединке. И еще более — о клятве по поводу Бюсси-Рабютена.
Обстоятельство, куда более важное: он забыл, что влюблен.
Забыл про юное и свежее существо, Мари де Рабютен Шанталь, истинный цветок с его лепестками, шипами-насмешками и росой на щеках.
Но был еще и великий прелат, устремленный к земле своими речами, к небу — своей душой, к людям — своей добротой, был Урбан УШ.
XVI. ДУЭЛЬ
В то время как д'Артаньян был занят своими делами, Роже де Бюсси-Рабютен произвел смотр двум стульям, двум свечам, двум парам бутылок, уже приготовленных предусмотрительным Пелиссоном.
С его точки зрения стулья, свечи и вино были безупречны,, Нахмурился он лишь оттого, что его не вполне устроила дистанция.
В восемь вечера в комнате трудно было не попасть в цель.
Читатель возразит, что можно еще раздвинуть стулья. Но для этого нужно раздвинуть стены, вещь вполне выполнимая, однако требующая времени.