Явился Ничипко в сопровождении доктора и дежурного по полку. Началась обычная канитель…
Я увел капитана в собрание, а сам поехал в штаб.
Здесь встретил меня дивизионный врач и ваш приятель доктор Р-ский. В штабе о самоубийстве сапера было уже известно и потому вполне естественно, что меня засыпали вопросами: как? что? почему? Я сообщил все, что знал, не преминул рассказать и о вещем сне капитана. Р-ский на меня накинулся:
— И вы связываете этот сон с происшествием! Удивляюсь! Вот именно таким-то путем[2] и проникает в общество суеверие. Стыдно, полковник… Впрочем, мы об этом потом поговорим! Ведь вы сегодня вечером будете у Веры Орестовны? Ну конечно, будете! Вот я вас там и проберу основательно…
— Пробирайте, сколько вашей душе угодно! — засмеялся я. — А я все-таки буду утверждать, что сон капитана вещий.
Мы расстались, дав слово быть у Веры Орестовны и один без другого партии в бридж не составлять.
К Вере Орестовне я приехал поздно и сейчас же принялся разыскивать Р-ского.
Мне сказали, что доктор был, ждал меня, сильно волновался, а потом… куда-то исчез.
— Рассердился и уехал! — подумал я. — Надо спросить прислугу.
Позвал лакея:
— Люциан Феликсович Р-ский уехал?
— Нет! Они здесь! Вон шуба их висит!
— Куда же он делся?
— Где-нибудь в комнатах… Может быть, в чертежной по телефону разговаривают! Прикажете, я схожу!
— Нет, не надо… Сам пойду!
Когда мы с Верой Орестовной осветили коридор, то в конце его заметили Р-ского. Он стоял около чертежной и что- то быстро записывал в книжку.
— Куда вы, несносный, пропали? — крикнула ему Вера Орестовна. — Бедный Николай Павлович с ног сбился, разыскивая вас!
— А я так нисколько не жалею полковника, — бросил на меня сердитый взгляд Р-ский. — Он сам виноват! Надул! А вот вы мне лучше скажите, дорогая хозяйка, где вы уловили такого очаровательного юношу…
— Какого юношу? — удивилась Вера Орестовна.
— Ах, Боже мой! — нетерпеливо перебил Веру Орестовну Р-ский. — Я говорю о поручике!
— Каком поручике?! — уже с тревогой в голосе произнесла Вера Орестовна. — Никаких поручиков я не знаю! Из военных у меня бывает только Николай Павлович! Это вам так же известно, как и мне!
Р-ский взволновался:
— Что вы мне говорите!! К чему мистифицировать?! Ведь я вот только что разговаривал с очень умным и любознательным офицером… Только что!! Он и сейчас здесь… в чертежной… Хотите… зайдемте!.. Он даже завтра обещал быть у меня… Я дал ему свою карточку… он извинился, что не захватил своей, и попросил записать его фамилию… вот.
Люциан Феликсович достал блокнот и прочел:
— «Петр Степанович К-цев».
— Как? — вздрогнул я. — Как вы сказали? Да ведь это фамилия того…
Мне чуть не сделалось дурно. Я вынул из бокового кармана черновик рапорта и протянул его Р-скому. Доктор прочитал бумагу и побелел, как полотно.
— «Поручик Петр Степанович К-цев», — прошептал оп.
— Что с вами? — кинулась к нему Вера Орестовна.
— Ничего! ничего! — подхватил меня под руку Р-ский. — Серьезно — ничего! Позвольте мне остаться наедине с полковником… потом… я вам все расскажу!..
Вера Орестовна пожала плечами, повернулась и вышла из коридора.
— Идемте! Тотчас же идемте! — вцепился в меня Р-ский. — Я… хочу вам показать… Я вам докажу… Идемте в чертежную!.. Ведь это «он»!.. Самоубийца!..
Я открыл дверь. В комнате было темно. Повернул штепсель. Яркий сноп электричества осветил ряд столов и шкафчик телефонного аппарата.
В комнате никого не было!
— А моя карточка?! Где моя карточка? — зашептал трясущийся, как в лихорадке, Р-ский.
— Вот она! — указал я на телефонный шкаф.
Р-ский ринулся вперед, схватил карточку и стал внимательно ее рассматривать.
— Следы пальцев! Клянусь вам, что есть следы «его» пальцев! — дико вскрикнул он и вдруг расхохотался безумным смехом.
— Успокойтесь! Опомнитесь! — схватил я его за плечи.
— Нет! Нет! Оставьте меня! — продолжал захлебываться в хохоте доктор. — Ведь я «их» видел! Да, видел! Эти родинки!.. Помните, вы говорили… Теперь я уверен, что это «он»… «он»…
Я крикнул о помощи…
Р-ский трое суток пролежал в бреду. Теперь он оправился… Можете поехать к нему и спросить вашего коллегу, верит ли он в выходцев с того света?
Доктор ничего не ответил, а полковник, бросив окурок папиросы в камин, медленно вышел из кабинета.
Всеволод Трилицкий
РАСПЛАТА
— Чертовщина? А что сказали бы вы, если бы с вами приключилась такая история…
Старичок лет шестидесяти в военной тужурке, с седыми, пробритыми посередине бакенами, коротко выстриженной головой и щетинистыми, точно насупленными бровями, из-под которых глядели кроткие выцветшие глаза, посмотрел на молодые насмешливые лица, окружавшие стол с двумя садовыми подсвечниками по краям, отодвинул недопитый стакан чая и начал:
— Стоял в те времена полк наш в В. Не то, что в самом городе, а верстах в пяти, в слободке. И люди, и кони размещены были по обывательским дворам; господа офицеры тут же на частных квартирах жили…
Помню, снимал я домик из двух комнат, третья кухня. В комнаты через кухню ход. Да мне что! Холост был, дома не столовался. В кухне денщик спал, да седло на козлах стояло — вот и все.
Только прихожу я домой, помню, как сегодня, 22-го июля это было, гляжу на стол — записочка лежит и так старательно выведено на ней: «29-го Июлия. Григорий».
«Что за чепуха такая?» — думаю.
— Кузьма, — кричу, — кто тут был без меня?
— Никого, — говорит.
— Как никого? А это что? — показываю ему записку.
Посмотрел на записку, неграмотный он был, да и спрашивает:
— А вы не сами писали это, ваше благородие?
— Что ты, — говорю ему, — сам буду я писать, а потом у тебя спрашивать: «Кто написал?» Пьян ты, что ли, или рехнулся?
— Никак нет, — говорит, — и не пьян, и не рехнулся, а только кто написать мог, коли я ни на шаг не отлучался от дома, — все время вдвоем с земляком на крылечке сидели и никто сюда не заходил.
Подумал я над этим, да потом разорвал записочку и забыл.
Прихожу на следующий день домой, и точно меня толкнуло что-то: первым делом взглянул на стол — опять записка. Схватил я ее и как-то жутко и неприятно стало мне. Тем же почерком выведено: «29 Июлия. Григорий».
Разорвал я записочку, а только денщику ничего не сказал. Верный был Кузьма, хороший и преданный человек, точно родной, — седьмой год был у меня в денщиках. Думаю: шутит кто-нибудь надо мною. Перебирал в уме, да и заподозрил хозяйского сына. Озорной был мальчишка и застал я его однажды, как он, свесившись через окошко, папиросы со стола воровал. Стой, думаю, голубчик, задам я тебе ходу. Как раз воскресный день подошел. Кузьму я отпустил, остался сам дома, уселся в уголок на тахту[3], да про всякий случай нагайку приготовил. Так просидел полдня… Все на окна поглядывал — не пожалует ли шутник.
Только никто даже близко к моему домишке не подходил. Наскучило мне это дежурство. Решил пойти куда-нибудь. Только приблизился к столу, чтобы зеркало взять, гляжу: записка. Верите ли! — так холодом меня и обдало; волосы на голове зашевелились, да мурашки по спине пошли.
«Что же это такое? — размышляю. — Сам сидел, глаз с окон не спускал — откуда же взялась записка-то? И что значит она? “29-го Июлия. Григорий”! — чепуха какая-то, бессмыслица!»
Не по себе стало мне. Знаю, что один я в квартире, а чувство такое, что кто-то стоит сзади, да и только.
Оделся на скорую руку, да к соседу-товарищу.
Там сидят несколько офицеров, а между ними поручик Старицкий, красавец мужчина, за одной мы дамочкой ухаживали, стало быть, соперник мой.
— Это вы, дядя, ухаживали? — зазвенел насмешливый голосок подростка-барышни.
2