Он поднялся на локоть и слабым жестом указал на море, которое было как-то странно бесцветно, точно оно и было, и не было его… Если бы не волны, которые все еще вздыхали и шуршали по песку своими белыми, крутящимися шлейфами, можно было бы действительно подумать, что там какая-то странная манящая пустота. Даже не бездна, а именно пустота, без звука, без глубины, без мысли… Эту мертвенную бледность придавал туманному морю месяц, светивший как-то сбоку холодным и тускло безжизненным светом. Этот месяц стоял теперь над самым обрывом, возвышавшимся за нашими спинами. Ночью, при накренившейся над ним луне, обрыв казался выше и таинственнее, чем в действительности, а хмурые, жавшиеся к нему скалы — какими-то испуганными и прятавшимися один за другого великанами.
Но вот луна скрылась за уродливое, похожее на гору измятого тряпья облако, и море сразу почернело.
— Нирвана исчезла, — зашептал Ладыгин, как-то искоса посматривая на тихо вздымавшуюся поверхность воды. — Теперь оно опять бессвязно ропщет и вздыхает, и волны бьют белыми крыльями о берег… Теперь оно опять полно отчаяния и ужаса… Оно все переполнено ужасом и само — ужас.
Мне стало вдруг жутко еще более, чем прежде, от всей этой ночи, этого моря и главное — этого надорванного страданием голоса. Я с изумлением и страхом начинал ощущать, что проникаюсь тем полугорячечным настроением, которым был охвачен Ладыгин. Меня как-то гипнотизировал и сковывал этот глухой, напряженный голос и эти острые, болезненные взгляды широко открытых мрачных глаз, в которых мне чудилось что-то недоброе, но отделаться от чего я не мог.
— Этому морю, знаешь, чего только недостает теперь? — как-то таинственно спросил меня Ладыгин.
А у меня вдруг в глазах мелькнуло что-то… Я хотел крикнуть: «Да убирайся ты к черту!», вскочить и увести с собой Ладыгина, но вместо этого, смутно предчувствуя, что Ладыгин назовет то, что мелькнуло предо мною, невольно спросил я:
— Ну?
— Трупа, — почти беззвучно уронил Ладыгин и, вдруг, вздрогнув всем телом и не сводя расширенных в ужасе глаз с черного пространства моря, он схватил меня за руку и оцепенел.
— Что с тобой? — тревожно спросил я.
— Ничего… — с трудом и не сразу ответил Ладыгин и, выпустив мою руку из своей, отер со лба выступивший каплями пот.
— Ничего, — повторил он. — Мне показалось.
Он снова распростерся на песке, подергивая себя за густые черные усы, и заговорил, стараясь быть как можно спокойнее:
— Здесь, видишь ли, не так давно утонула девушка…
— Каким образом?
— То есть, ты хочешь знать, утопилась или утонула?
— Да.
— Утоп…н… не знаю… право. Разное говорят.
— Что же, вытащили ее?
— Да, через три часа после катастрофы.
— А кто она такая была?
— Она? Гувернантка… Француженка у местного рыбопромышленника Судьбинина, который летом живет здесь с семьей… Как, бишь, эту девушку звали?.. Гм… Вот странно… Что это со мной? Я забыл ее имя?
Ладыгин даже привстал слегка при этом и тер свой бледный лоб дрожавшею рукой.
— M-lle… M-lle…
Он покосился на то место, где лежал я, и вдруг вспомнил:
— M-lle Julie.
— Ты ее видел?
— Мертвую?
— Нет, живую?
— Видел… — не сразу ответил он.
— Она была хорошенькая?
— Как тебе сказать… Скорее — нет. Большеротая. Крупные черты… Глаза только хорошие — синие, чистые, доверчивые. Фигура тоже удивительная. Точно из слоновой кости, высокая… Да волосы, волосы чудные, совсем золотые, благородного тона.
— Молоденькая?
— Лет восемнадцати. Только что приехала из Франции… Из Нанси… По рекомендации начальницы пансиона.
— Одинокая?
— Нет, говорят, мать у нее, старушка. Помогала ей. На родину посылала русские деньги.
— Ты был с ней знаком?
Он слегка обернулся, опершись на локоть, точно нехорошо расслышал вопрос, и затем холодно ответил:
— Нет.
И снова отвернулся, после продолжительного молчания бормоча:
— А я думал, ты давеча спрашивал, видел ли я ее мертвую.
Он снова умолк и затем как бы про себя снова заговорил:
— Да, я видел ее мертвую. Два раза видел. В первый раз вот здесь… вот… — привстал он на колени и, бледнея, указал пальцем на море. — В десяти шагах от берега. Вода была так прозрачна, что тело виднелось ясно отсюда. Какой-то тупорылый немец, не выпуская изо рта трубки, в чем был, шагнул в воду, схватил утопленницу за волосы и выволок ее на берег.
Ладыгин закрыл глаза руками и продолжал:
— Я как теперь вижу это чудное тело, с золотыми волосами, качающееся на воде. Стоит только мне закрыть глаза, и оно предо мною.
Он поспешно опустил руки и провел ими по лицу и волосам, словно стараясь отогнать этот ужасный образ.
— Лица ее я не видел тогда… Она качалась вниз лицом, слегка подогнув колени, со сцепленными на груди руками. Вот так… — показал он мне ее позу, простираясь на песке. — Собрался народ. Никто не пролил над ней ни одной слезы. Утопленницы здесь не редкость, и она была всем чужая… Притом — иностранка… Я поспешил уйти и целый день бродил Бог знает где… А вечером… ночью…
— Пришел сюда?
— Ты почему знаешь? — подозрительно спросил он меня.
Я смутился… Я сам не мог ответить на этот вопрос и отделался натянутой фразой:
— Такова психология. В такой смерти есть что-то притягательное. Может быть, это объясняется очень просто, животным эгоизмом… Ты, мол, вот утонула, а я здесь жив…
— Нет. Это не то.
— Так что же?
— Не знаю, — нерешительно ответил он. — Я пришел сюда, потому что это было мое… любимое место… — заикнулся Ладыгин. — Место дикое и унылое. Со всех сторон скалы… Тут обрыв, а впереди — море. Я думал, что ее уж убрали, и вдруг… наткнулся здесь на ее труп, только обвернутый в простыню… Как раз на том месте, у камня, где лежишь ты.
Я испуганно вскочил, но Ладыгин как будто не заметил этого.
— Она валялась здесь, как щепка… как камень… Ее даже не караулил никто.
— Но почему же ее оставили на берегу?
— В ожидании следствия нельзя было трогать тела, а власти должны были приехать только утром.
— Ну… и ты, конечно, убежал отсюда сломя голову.
— Нет, — чуть слышно ответил Ладыгин. — Как раз наоборот. Правда, сначала я отскочил, как от удара. Потом меня неудержимо потянуло к ней, и я пополз… пополз… вот так… — с безумным лицом, полным неподвижного ужаса, шептал он, ползя к камню, около которого прилег я. — Стянул с лица простыню… Вот так, — вонзаясь глазами в песок, продолжал как бы бредить он, точно видя на нем утопленницу. — Отвел левой рукой простыню, а правую в то же время держал наготове… вот здесь… возле горла… Мне все казалось, что она вскочит на ноги… Я отвел простыню и заглянул в это неподвижное, посиневшее лицо, в эти неподвижные, стеклянные глаза, в этот ощерившийся большой рот, на губах которого все еще виднелась пена, — дрожащими, помертвелыми губами бормотал он, вытянув шею, поддерживая тело локтем левой руки, пальцы которой судорожно перебирали что-то на песке.