— Тут нужны не лекарства, а магнетизм, — сказал доктор.
Однако, на левом плече рулевого был сильный кровоподтек и даже опухоль, как бы от удара.
В момент выстрела призрак исчез. Проявленная пластинка вышла очень плохо, что объяснили сильной бурей. Нельзя было ничего разобрать.
Буря утихла. Мы подходили к острову Мацмай и решили зайти в японский порт Хакодате, — взять уголь и провизию.
Рулевой наш не приходил в себя — уже вторые сутки.
Придя в порт, дали знать русскому консулу и вскоре на пароход прибыл японский доктор. Он осмотрел больного и объявил, что он ничего не может сказать, но предполагает летаргический сон, который может прекратиться ежеминутно. Мы рассказали все, что произошло, но по лицу японца видели, что он не верит и только из деликатности не противоречит нам…
Матросы объявили, что если на судне будет таинственный рулевой, то все уходят…
К вечеру рулевой проснулся и попросил пить. Его отправили в госпиталь, а мы ушли во Владивосток.
Уже потом я узнал, что рулевой, поправившись, поступил на английское судно и ушел в Сидней, в Австралию. Во время шторма судно разбилось о коралловые рифы, почти вся команда погибла, и только рулевой Горсткин каким- то чудом спасся…
Так ли это — не знаю. Но больше я ничего не слыхал о нем…
Вадим Белов
«ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ»
(Морской рассказ)
— Большинство пословиц — вздор! — говорил в кают-компании ревизор.
Ужин уже окончили, и за столом осталось всего человек 5 «корабельных философов» да старший офицер, спустившийся с палубы позже и потому еще кончавший свою котлету.
— Ревизор уж, как скажет, — так словно отрубит! — с иронией возразил артиллерист. — Я могу вам привести сколько угодно очень остроумных и, действительно, справедливых пословиц.
— Пожалуйста… мы слушаем!..
Ревизор насмешливо глядел на своего собеседника.
— Ну вот, например: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем» или…
— Позвольте… а вот, например, у штурмана жена… он ее и не хранил, а когда она с каким-то мичманом сбежала, так не только не заплакал, а, наоборот, пришел ко мне и говорит: «Пойдем-ка, Иван Иванович, выпьем на радостях — наконец-то моя благоверная сбежала…»
Все засмеялись.
— Да бросьте вы каламбурить! — обиделся артиллерист. — С вами серьезно говорят, а вы все паясничаете…
— Продолжайте, продолжайте… больше не буду.
Артиллерист потер лоб и продолжал:
— Еще пример: «Чем меньше женщину мы любим — тем больше нравимся мы ей».
— Это не пословица… это Пушкина, — зашумели за столом.
— …А что же, по-вашему, пословица?..
— Народное — а не из поэтов…
— Извольте… «Кто в море не бывал — тот и страху не видал».
— Вздор… вздор… — кричали все.
Шум поднялся невообразимый, каждому молодому моряку хотелось щегольнуть своей неустрашимостью, и все наступали на злосчастного артиллериста.
— Позвольте… господа… — вмешался до сих пор молчавший старший офицер — я с вами не согласен…
Наконец все затихли.
— Я с вами совсем не согласен. Пословица «Кто в море не бывал — тот и страху не видал» имеет глубоко правдивую подкладку… даю вам слово старого лейтенанта.
Старший офицер помолчал, достал из кармана кителя толстую сигару и внимательно ее обрезал.
— Конечно, — продолжал он через минуту, — не вам, господа, судить о ее правдивости в наш век, когда броненосцы, пар, электричество и пироксилин убили старый морской дух лихости и сделали из моряков — машинистов.
Но я, господа, застал еще во флоте маленькие грациозные корветы и клиперы, одетые белыми парусами и незнакомые с угольными дымом и копотью.
Если вам не скучно, я могу рассказать вам одну быль, которой я сам был свидетелем.
Мы шли из Генуи в Алжир, пересекая Средиземное море в самой широкой его части. Ветер был слабый, к вечеру поставили брамсели.
Я, господа, не поэт и вряд ли удачно опишу вам картину южной ночи; впрочем, в ту ночь, о которой я вам рассказываю, никто на «Мареве» и не думал любоваться природой: на корвете была большая неприятность.
Перед самым спуском флага доктор прошел в каюту командира и сообщил ему, что в судовом лазарете скончался матрос Евсеев. А история с Евсеевым произошла скверная: старший офицер был свирепый, из «старых», и за какое-то упущение на парусном учении всыпал Евсееву 200 линьков.
Вам, конечно, не приходилось видеть это оружие пытки старого флота?.. Благодарите Бога!.. А мне волей-неволей пришлось даже присутствовать несколько раз при порке этими самыми линьками… и впечатление осталось, конечно, очень тяжелое!..
Старший офицер помолчал.
Итак, всыпали Евсееву 200 линьков, унесли его в лазарет, выражаясь по-боцмански, «в бесчувствии» и решили, что через 2–3 дня матрос опять будет бодр и свеж!..
Но на деле вышло не так.
Евсеев был из слабых, случилась с ним, кажется, скоротечная чахотка или что-то в этом роде, одним словом, вечером, в день выхода из Генуи, он умер.
Перетрусил старший офицер, испугался и командир — словом, на корвете воцарилась какая-то напряженная, боязливая тишина.
Наутро Евсеева одели в новую фланелевку с синим воротником, зашили в брезентный мешок и, прикрепив к ногам ядро, положили на юте ногами к морю на наклоненной доске, на высоте фальшборта.
Словом, все приготовили к погребению. Но к вечеру начало свежеть. Постепенно убрали брамсели и спустили брам- стеньги.
Началась качка. Вахтенный начальник спросил было разрешения убрать тело Евсеева в палубу, но командир приказал не убирать, а только прикрепить к фальшборту покрепче, и похороны назначили ранним утром.
К 10 часам ветер еще засвежел и почти перешел в шторм.
Почернело море, быстро спустилась ночь и в непроглядной темноте мчался по вспененным волнам наш маленький корвет.
В 12 часов я вступил на вахту.
Ночь была так темна, что я с трудом различал на мостике фигуры командира и старшего офицера. Последний озабоченно склонился над компасом.
Качало сильно. Иногда у самого борта вдруг поднимался столб пены и с зловещим шумом рушился на палубу.
Мы четверо: командир, старший офицер, вахтенный начальник и я, неотлучно стояли на мостике, вперив в даль взгляд.
По моему расчету, было около двух часов ночи, когда после особенно сильного шквала с бака закричали:
— Справа по носу зеленый огонь!..
— Где? — в волнения переспросил старший офицер.
Но переспрашивать было незачем.
В ту же минуту на правом траверсе мелькнули два огня: зеленый и красный.
Командир крикнул рулевым:
— Право на борт…
И слова замерли на его устах…
Прямо по нашему борту несся громадный, весь белый, как бы изнутри освещенный корабль; на нем стояли все паруса, и несся он, как тень, не касаясь воды, прозрачный и страшный, мигая своими отличительными огнями, а на баке у самого форштевня стояла высокая, худая человеческая фигура, плотно закутанная в черный плащ.
Мы онемели от ужаса…
Я помню ясно, как громадный таинственный корабль сделал поворот и помчался через нашу корму, именно через, так как она прошла сквозь него, как сквозь туман.
Я представляю себе сейчас полные безумного ужаса глаза командира и бледное до синевы лицо старшего офицера.
Первым нашелся вахтенный мичман. Он подбежал к рулевым.
— Видели? — крикнул он хриплым голосом.
Рулевые, бледные, едва державшие штурмы одной рукой, без шапок, творили другой крестное знаменье, и старший вместо ответа прошептал:
— Господи, прости наши согрешения!
Очевидно, это был не сон.
Но если бы вы знали, какой безумный, нечеловеческий ужас испытал я на рассвете, сменясь с вахты и пробираясь на корму в свою каюту: тела Евсеева на доске не было!
Говорят, его могли смыть волны, ходившие через ют… может быть… но я-то, я-то твердо верю, что это дело не волн, а того таинственного белого корабля, «Летучего голландца», повстречавшегося нам в эту бурную ночь.