Наконец, заключительным номером современной русской нечистой силы является особый юмористический черт, работающий сдельно на святках с фельетонистами, юмористами и газетными весельчаками… Когда-то, в руках Гоголя, он был остроумным, едким малым. Теперь, в руках современников, он поглупел, остроты его отзываются вокзальным раскрашенным юмором. За черта страшно… В фельетонах он проводит социал-демократическую программу, — в юмористических рассказах высказывает мысли, за которые стыдно даже отдаленной родне автора. В стихах говорит скверной прозой.
Может быть, еще какие-нибудь есть черти?
Николай Архипов
СТАТУЙ
Невероятная история
Был жаркий июль.
Каменные дома и тротуары накалились до последней степени. От духоты трудно было дышать.
Памятник стоял на открытой площади, среди чахлого сквера, ничем не защищенного от горячих лучей солнца, сосредоточившихся на широкой шляпе Статуя.
Равнодушно взирал Статуй на людей, суетившихся вокруг него. Он давно уже — лет двести — наблюдает эту бесконечную суету, и порядком она уже надоела. А потопу и стоять было довольно скучно.
Памятуя, однако, свое назначение украшать город, он мирился со всеми неудобствами двухсотлетнего стояния на пьедестале.
Зной увеличивался.
В полдень, когда жестокие лучи солнца отвесно падали на бронзовую шляпу и накалили ее докрасна, когда асфальт мостовых размяк, а собаки лежали с высунутыми языками, — Статуй недовольно наморщил нос и, с нескрываемой злостью посмотрев вверх, промычал какое-то ругательство.
Солнце, однако, не смутилось этим и продолжало накалять лежащий под ним мир.
Долго еще терпел Статуй и, наконец, после двухсотлетнего спокойного стояния, решил переменить ногу и поправить шляпу, которую скульптор, неизвестно для чего, нахлобучил на самый лоб.
От этого раздался треск.
А дети и няньки, игравшие туг же у памятника, с удивлением заметили, что шляпа Статуя легкомысленно сидит на самой макушке, а вместо левой ноги — вперед выставлена правая.
Подивились, неодобрительно покачали головами и продолжали свои игры и занятия.
Тем временем солнце продолжало посылать на землю огненные лучи, от которых трескалась земля, высыхали ручьи.
Статуй опять переменил ногу и, сняв шляпу, бросил ее на пьедестал и с досадой плюнул.
Тогда дети и няньки еще с большим недоумением увидели совершенно голый, лоснящийся от солнца череп Статуя.
И опять подивились и покачали головами.
Однако, и это не помогло Статую… Во рту пересохло, а в голову то и дело лезли разные воспоминания о крепкой, холодной браге, которую он пивал лет триста тому назад.
— Гм… Хорошо бы, черт возьми, выпить чего-либо этакого, прохладительного… — пробурчал он недовольно.
Но как же это возможно, ежели он Статуй, долженствующий безотлучно находиться на памятнике! Однако, фантазия продолжала работать все в том же направлении. Вспоминались медные ковши с пенящимся медом, пудовые кубки холодного пива… Или даже просто холодная, искрящаяся ключевая вода.
И, наконец, нестерпимо захотелось слезть с пьедестала и хоть на минутку зайти в первое же питейное заведение.
Эта мысль сверлила бронзовый череп и ни на минуту не давала покоя.
И вот, махнув рукой на все этикеты, кряхтя и громыхая металлическим телом, надел Статуй шляпу и слез с пьедестала.
Тогда дети и няньки совсем дались диву: как же это — Статуй, — и вдруг сошел на землю, оправляет широкие штаны, сморкается и, кажется, собирается идти в город, как настоящий человек.
К детям и нянькам присоединились прохожие. Поднялся шум удивления и протеста.
А через минуту к собравшейся толпе грозно подходил городовой.
— В чем дело, разойдись! — кричал он еще издали на всякий случай.
— Да вот господин Статуй сошли с памятника! — заявили собравшиеся.
— Сошел? Как же это вы, господин? — строго обратился городовой к Статую.
— Как? — да вот взял и сошел… — спокойно, зычным металлическим голосом ответил тот, застегивая на туфле пряжку.
— Да как же… без разрешения начальства? Ведь вашему брату, по положению, надобно быть на памятнике.
— Помилуй, братец, — взмолился Статуй, — сорок пять градусов по Реомюру, ведь это же прямо геенна огненная… Попробуй-ка выстоять, — выстоять, к тому же, двести лет.
— Оно, точно, — затруднительно, а все-таки непорядок.
На лице городового мелькнула вдруг новая мысль:
— А потом опять-таки, в рассуждении вида на жительство…
— Но ведь я же из семнадцатого века!.. — громыхал Статуй.
— Это нас не касаемо… А лучше всего вам в участок пожаловать, господин медный. Там уж все разберут в лучшем виде-с.
Нечего было делать: вместо питейного заведения пришлось отправиться в участок.
Франтоватый пристав с закрученными усиками встретил Статуя очень сухо и официально.
— Ваше звание, возраст, профессия?
Ответить на эти вопросы оказалось делом весьма трудным, и сам пристав долго тер лоб, и, в конце концов, должен был сознаться, что положение этакое, совсем исключительное…
— Вам необходимо приписаться к сословию и взять вид на жительство…
— Помилуй Бог. Мне ведь только прохладительного выпить… А потом я опять вернусь к памятнику.
— Это ровно ничего не значит: всякий гражданин, ступивший на твердь нашего государства, должен иметь паспорт… Паспорт — это душа человека! Вот, извольте подписать это заявление.
Пристав продвинул к нему бумагу, отметил ногтем — где именно следует подписать.
— Вы уж извините, я только по церковно-славянскому умею.
— Это не совсем удобно, но на первый раз пусть уж будет так… Вот вам временный вид на жительство. Потрудитесь предъявить его дворнику для прописки.
— Да что вы, господин пристав, — мне квартиры совсем не требуется…
— Это уж, простите, меня не касается… Мой долг — предупредить. Честь имею кланяться…
Пристав церемонно поклонился, давая понять, что аудиенция окончена.
Выйдя из участка, Статуй поспешил зайти в первый же трактир.
— Пивка бы мне… — прогремел он толстому, бородатому целовальнику в засаленном жилете.
— Вам бокал или кружечку?
— Чего-нибудь покрупнее.
— Стало быть, большую кружку?
Когда Статую подали бутылочную кружку, он посмотрел на нее с превеликим удивлением:
— Этакий-то наперсток!
— Помилуйте, самая большая, в двугривенный идет у нас.
И целовальник беспомощно развел руками.
— Тогда уж разве ведерко? — нерешительно предложил он.
— Это дело веселей — давай ведерко!
— Никита, нацеди-ка господину ведерочко пива! — распорядился целовальник.
Кряхтя и перегибаясь, половой принес ведро аппетитно пахнущего пива.
— Славно! — изрек Статуй, в несколько глотков осушив ведро.
— Давай-ка, борода, второе.
После второй порции зашумело в бронзовой голове и захотелось третьего ведра.
— Давно, брат, не пивал этакой благодати, почитай, лет триста!
— Что и говорить, ваше дело табак: ни тебе выпить, ни тебе закусить, знай — стой да помалкивай.
— Да, брат, — глубоко вздохнул Статуй, — украшать город — дело тяжелое… Ну-ка, нацеди, паренек, еще посудинку…
— Четвертое-с?..
— Кажется… Не люблю считать.
Целовальник нерешительно топтался на месте:
— Оно точно-с… А только позвольте получить сперва за выпитое-с…
— Что получить? Не понимаю…
— Деньги-с, пятнадцать целковых за три ведра-с.
От такого неожиданного оборота Статуй опешил и в раздумье наморщил чело.