Страшно стало. Холод морозом пробежал по спине. Задрожала всем телом. Крепко-крепко сомкнула зубы. Жутко одной в темной, полной неясных теней и тихих шорохов комнате.
Неожиданная полоса света на мгновение мелькнула на пороге. Из гостиной с лампой в руках вошла мать, — высокая, гибкая, с золотыми волосами, как у дочери. Голова немного склонилась на бок. Черные брови и длинные ресницы еще больше оттеняли синеву глаз.
— Отчего ты не спишь, девочка моя? — виновато-ласково звучал голос матери. И вдруг она увидела слезы дочери. Отвернулась. Лицо еще бледнее стало. Долго стояла на одном месте и молчала. Потом взяла маленькие, холодные руки девушки, приложила к своим губам, дохнула на них. Согрела окоченевшие пальчики. Бережно к ним прикоснулась. Ничего не сказала. На цыпочках, как бы боясь кого разбудить, вышла из комнаты.
Снова темнота наступила. И снова зазвенела скрипка серебром каменистого ручья — в ночном лесу.
Вода бурлит, бежит, с каждым камешком обнимается и стремится дальше, далеко в море. Самая высокая, самая гибкая нота вьется, переплетается, как дикий виноград. Подражает звонкому смеху, радостному крику детского хоровода — на цветистом ноле.
Печаль сжала грудь. Юное сердце, впервые познавшее любовь, забилось еще и еще чаще. Дышать трудно стало. Маленькие, холодные руки спрятались. А слезы, слезы — без конца, — откуда столько?
Полоса света мигнула на пороге. Мать прошла мимо открытой двери. Но для чего же она снова надела траур? Креп тянулся до пола. Она крадучись шла, оглядывалась, — боясь, что кто-нибудь увидит ее. Застучали каблуки в третьей комнате. Далеко хлопнула дверь. Куда она ушла так поздно? Девушка замерла на мгновение на месте. Прислушалась к тишине. Страх заглянул в самые глаза. В лихорадке соскочила с подоконника. В передней накинула пальто. Бегом пустилась вниз по лестнице. На улице пусто, ни звука. Фонари погасли и стояли точно слепые. У поворота темнел знакомый силуэт матери. Девушка пошла по следам ее — на большом расстоянии. Захватило дух пред неизвестностью. Быстро шли, точно кто гнался. Шли без конца — далеко. Протянулась длинная вереница улиц, переулков. «Какие они все ночью странны, незнакомые. Трудно узнать их… Но куда же мы идем?..»
Голова горела, как в бреду. Тряслись холодные руки.
За городом далеко ширились поля, потом чернел лес. Вблизи белым пятном выделялись церковь и высокая ограда. «Мать не видит, что она не одна, иначе…» Оборвала мысль. Обогнула церковь, обошла кругом к кладбищу. Без труда перешагнула через узкий ров. Ноги в испуге онемели. Казалось, она стучала костылями. Над головой монотонно шумели широколистые дуб и липа. Между стволами густо рассеялись памятники, кресты. Много, много их — большие и малые, — все подняли руки к небу.
Девушка уже давно догадалась. Мать бежала впереди и путалась в своем длинном черном платье. Она подошла к низенькому, травой заросшему холмику. Встала на колени. Обняла руками накренившийся набок деревянный крест. Глухой, разбитый плач повис над могилой отца и долго, медленно таял.
— Бедная, несчастная моя мама! — шепотом повторяли-прыгали сухие губы. Леденящий мороз проник до самых костей. Сердце задребезжало, как упавшие часы, и остановилось. Белый загадочный свет молнией метнулся в глазах. Загорелся мозг.
— Мама… мама… — хрипло крикнула она дважды и упала лицом на сырую траву.
Зазвенели в воздухе порвавшиеся струны.
Ветер смыл тучи в сторону. И месяц всплыл в средину неба.
Владимир Гордин
ДВОЕ
— Друг мой, чего же ты так пристально смотришь в глаза мне?.. Жалеешь? Но ты так же голоден, как и я.
Вард завыл, жалобно, тягуче, долго.
— Перестань. Тебе, такой гордой собаке, это не идет. Умрем молча, в торжественной тишине. Без злобы, без обиды умрем. Так, верно, нужно.
И белая рука тонкими пальцами нежно ласкала длинные, ласковые уши своего молчаливого друга.
В большой мастерской художника, в пятом этаже, под самой крышей, в углу стоял большой шаткий стол, около него два некрашеных табурета. Кровать и постель давно проданы. Посреди комнаты в беспорядке толпились мольберты разной величины с начатыми холстами. На стенах, наскоро прикрепленные кнопками, висели акварели, неоконченные картины масляными красками. Широкое окно с частым переплетом до половины закрыто было зеленой бумагой. На голом столе, без скатерти, догорала лампа. Желтый глаз смотрел в потухающее лицо художника. Они гипнотизировали друг друга.
Близко, рядом, яркой сталью мигал новый револьвер.
— Вот лампа гаснет. Темно станет. И я решусь, — малодушный. Во мраке легче. Кажется, что ты уже умер. Лежишь давно в могиле.
Побелевшие губы дрогнули. Тонкое, безбородое лицо от боли разбилось на мелкие куски.
— Ты меня понимаешь, дорогой Вард. Все понимаешь. Знаю. Только не плачь. Не нужно слез. Зачем?.. Бесполезно. Никто все равно не услышит… Лампа еще горит, — сказал он задумчиво после паузы. — Может случиться чудо. Ну, а если она погаснет раньше того времени, ты ведь никому не отдашь моего тела. Об этом мы уговорились… И я спокоен. Не веришь?
Светлая улыбка оттенила боль на тубах.
Большой рыжий с белыми пятнами сенбернар устремился своим выразительным лицом. Неподвижным, зачарованным взглядом смотрел он на огонек низкой лампы, словно оттуда только ждал чуда. «Вечно гори… гори…» Желтый глазок боролся со сном. Закрывал и снова открывал веко.
В тишине ночи ясно слышно было, как на чердаке тоненькими лапками бегали мыши. Они шуршали, визжали, резвились.
Часы где-то далеко, с глубокой дрожью, пробили два.
— Видишь, как поздно, а мы с тобой, мой Вард, все еще не спим… Быть может, заснем скоро… надолго…
Глаза его прояснились. Яркий, загадочный блеск загорелся в темных зрачках.
Собака задрожала всем телом.
В комнате еще тише стало. Потрескивал только фитиль под зеленым абажуром.
— Тихая вода, какая ты страшная в жизни! Мертвая зыбь, кто попал к тебе, в твои воды, тот не уйдет, нет… Я вижу, Вард, ты укоряешь меня. Думаешь, я слишком тороплюсь умирать?.. Но если дольше не могу выносить такого голода? Разве ты не видал, как я сегодня ел бумагу? Пробовал глотать холст, но он режет горло и не убавляет боли в желудке. Десны опухли. Глаза перестают видеть. А голова так тесно захвачена в тиски, что еле дышу. Все вокруг вертится, ходит… Не могу… не могу дольше… Я с ума схожу. Если останусь жить еще хоть один час, я и тебя съем, Вард…
Эхо ответило жутким криком и осеклось вдруг. Изможденное лицо, обтянутое желтой, сморщенной кожей, покрылось красными пятнами. Темные волосы упали и закрыли ему лоб. Тонкие, высохшие руки протянулись, — ловили воздух. Кого-то невидимого звали к себе на помощь. В ушах зазвенели колокола, сначала тихо, потом все яснее и громче. Тяжелые чугунные языки раскачивались, — они ударялись о толстую медь, — голосили. Багровое зарево окрасило черное окно… Рожи, красные, темные, широкие, длинные, вытянутые до потолка, обступили его со всех сторон. Кольцом закружились. Со свистом и гиком подняли вихрь. Высунутые языки касались пола.
— А-га-га-га… У-гу-гу-гу… — кричали голоса на крыше. Они смеялись, хохотали мелким смехом.
Прошла минута — все исчезло. Он очнулся. Пламя в лампе еще раз поднялось. Заколебалось и сразу погасло. Остался огненный след на фитиле. Густой мрак натянулся и все покрыл своей черной тенью.
— Что это?.. Кошмар был?.. — шептал он, задыхаясь. — Пора… Прощай, мой друг, мой Вард… Прости…