Как потом признался сам Джон, наша «Рулетка» спасла его от нервного стресса и вернула к жизни.
Наташа же была не в восторге от «Рулетки». Сцены с красавицами ее раздражали. Возможно, она воображала эти сцены воочию: вот они, авантюрные, похотливые красавицы, прилетают в Америку, а навстречу им, широко раскрыв объятия, бежит… ее муж, режиссер.
Итак, мы работали над историей о русских девицах, приехавших искать приключений в Америку. А что же случилось со сценарием, который мы писали для студии «20–й век Фокс»?
Мы с Роном успешно дотянули его до конца. Получив третий (и последний) вариант, студия с нами распрощалась.
— Встретимся на съемках! — сказали нам.
Мы принялись ждать и ждем по сегодняшний день, тем самым присоединясь к армии других авторов, которые пишут впрок — для студийного портфеля. Чем объяснить такую задержку со съемками? Поисками режиссера или достойного партнера Джессике Ланг? Кто знает! А может, с уходом Роджера Бирнбаума студия остыла к проекту? Нет, оказывается, не остыла. Со слов Элизабет Гейблер, сегодня, спустя пять лет, студия не изменила своего решения сделать фильм. Мы даже обсуждали с Элизабет несколько возможных режиссерских кандидатур. Она при этом вздохнула: за хорошими режиссерами стоят в очередь, а здесь нужен очень хороший режиссер, так что надо набраться терпения и ждать.
Я вспомнил, как мучился в Америке великий Эйзенштейн. Ко всему прочему, ему еще и угрожали: Сталин востребовал Эйзенштейна обратно. Не хихи — хаха!
Со мной по — другому! Ельцин не востребует! Живи, как хочешь, Родион Нахапетов, дерись или сдавайся, твое дело, твой выбор.
— Добрый день! — раздается в трубке незнакомый мужской голос.
— Вообще‑то… у нас глубокая ночь, — сонно отвечаю я и смотрю на часы. — Третий час. Кто это?
— Вы не знаете. Мне дал ваш телефон Сергей Муравьев.
— Му… Муравьев? — Я не могу вспомнить, кто такой. — Ладно. Я слушаю вас.
— Может, лучше в другой раз? Извините, у нас день, я не подумал.
— Теперь уже все равно, — вздыхаю я. — Слушаю.
— Не знаю, как это… — Мужчина переводит дух. Он очень взволнован.
Я догадываюсь, что речь пойдет о чем‑то личном.
— Что‑то случилось?
— У меня дочка. Олечка… Ей всего восемь месяцев… — Голос мужчины срывается, он не может говорить.
Наташа, разбуженная звонком, вопросительно смотрит на меня, не понимая, что случилось.
— Моя дочь умирает, — наконец произносит отец девочки.
Я окончательно просыпаюсь.
— У нее порок сердца, — продолжает отец. — И врачи… врачи сказали, что спасти ее невозможно.
— Та — ак… — говорю я, — и что же?
— Мне сказали, что в Америке делают такие операции. Только они стоят сто тысяч. А у нас денег нет.
— Все будет хорошо, — говорит мама, и я вижу, что на глазах у нее снова появляются слезы. — Надо быть внимательным к своему здоровью. Ты выбегаешь на улицу без шарфа. Ангина за ангиной.
В пятнадцать лет мне удаляют гланды, оберегая от осложнений на сердце. Мама впервые проговаривается:
— Хорошо. Вырезали — это хорошо. Сколько раз я тебе говорила: больное сердце и ангина… может плохо кончиться.
Мне двадцать один. Мама обречена, у нее рак, физически она очень страдает, но ее «сыночка» снимается в роли Ленина, и это наполняет ее безмерной гордостью.
— Если бы ты знал, сыночка, как я счастлива, — говорит она мне. — Только мать может это понять. Сколько страданий я перенесла. Как намучилась с твоим здоровьем. Я тебе не говорила, но… ты ведь родился с маленькой дырочкой в сердце.
— С дырочкой? — удивляюсь я. — Из нее ведь вся кровь убежала бы! Как можно с дырочкой жить?
— Вот видишь. Сказали, что кровь в эту дырочку билась, билась и набила мозоль. Дырочка и закрылась. Был у тебя простой порок сердца, а стал компенсированный. Но ведь тогда кто знал? В сердце ведь не заглядывали! Говорили, доживет ваш сынок до шестнадцати лет и не умрет, значит, будет жить дальше.
И вот живу. С компенсированным пороком сердца.
За окном нашего домика в Малибу занимается ясное калифорнийское утро. Я все думаю и думаю. О маленьком сельском мальчике Родине с синими губами, о его маме, уходящей из жизни, о незнакомой девочке Олечке, которой никто не может помочь.