Яблоки хранились под кроватью, прямо на полу. Но мне страшно было даже подумать, чтобы заглянуть туда. Поэтому я перевернулся на живот, осторожно выпростал руку из‑под простыни и потянулся за яблоком. И тут произошло нечто странное. Потревоженные яблоки стали медленно выкатываться на середину комнаты. Я обмер. Теперь я знал, где притаился убийца. Он спрятался под моей кроватью. Да, он там. Я слышу его потаенное дыхание.
Один страх сменялся другим, еще более страшным. То был настоящий водопад страхов. Наконец мое бедное воображение притомилось, и я уснул.
Ночью мама дернула за веревочку, я встал, отпер дверь и снова лег. Как ни в чем не бывало. Никаких страхов. Мама о чем‑то меня спросила, но я не ответил, не хотелось прерывать сон.
Вскоре я узнал, что мы переезжаем в большой город.
Мне было все равно. Я не знал других городов, кроме Кривого Рога. Мне казалось, что город — это большой карьер, по которому ездят самосвалы. Перед отъездом меня завезли к бабушке, попрощаться. Бабушка то и дело тискала меня и утирала щеки платочком. Тринадцатилетняя Маруся с серьезным видом взялась просвещать меня.
— Дывысь сюды, дурный хлопче! — сказала она, раскрывая передо мной книжку с картинками. — Оце город. Бачишь, скилькы кругом людэй. А цэтранвай.
Должен сказать, что в нашей семье все говорили по — украински. Потом, уже перебравшись в Днепропетровск, сначала мама, а потом и я стали понемногу осваивать русский. Конечно, путая и смешивая слова.
Я схватил книжку с картинками и побежал к своему другу Кольке, показать, куда я еду.
— Вот здесь я буду жить! — гордо заявил я. Неважно, что на картинках была Москва, а не Днепропетровск.
— Где — где? — Колька напряг зрение. — Покажи!
Я ткнул пальцем в многоэтажный дом на углу.
— Ух ты! — поразился Колька. — А это кто?
Перед «моим» домом, на перекрестке, стоял какой‑то военный в белом кителе с палкой в руке и останавливал движение.
— Это? — Я не знал, что сказать. — Это мой… отец.
— Иди ты! — прошептал Колька. — Он же погиб.
— Тута он до войны.
— А — а-а…
Колька был настоящий друг и верил мне безоговорочно.
Потом мы пошли с ним на колхозный баштан, выбрали арбуз с сухим хвостиком, свернули ему голову, спустились с арбузом в овражек и там благополучно съели.
У Кольки был острый нож — финка. Он его метал в каждое попадавшееся на пути дерево. А потом предложил:
— Можно имя вырезать.
— Как?
Он обнял какое‑то деревце и стал царапать острием ножа.
Ни он ни я еще не умели читать, но я поверил, что Колька и правда нацарапал свое имя.
Как‑то, будучи первоклассником, я приехал на каникулы к бабушке и не преминул последовать примеру друга, вырезав на осинке, растущей у каменной изгороди, свое полное имя: РОДИНА.
Не знаю, как получилось, но культа отца в доме не было. Ни его фотографий, ни писем, ни воспоминаний — ничего. Погиб и погиб. Но как погиб? Геройской ли смертью, от случайной ли пули?
Одно время мне казалось, что я его видел, когда был совсем — совсем маленьким. Я сидел в деревянной коляске, той самой, которая впоследствии переехала моего любимого котенка, а отец зашел в хату с большущей рыбиной в руке. Но когда я спросил у бабушки, было ли такое, она только пожала плечами.
Потом «вспомнилось» еще кое‑что: будто я сижу у бабушки на коленях, а напротив меня, за столом, — мать и отец. Перед ними на сковородке лежит жареная рыба.
Образ погибшего отца окутывался тайной.
Как‑то мама сказала, что отец погиб вместе с остальными партизанами. Но сказала это мимоходом, вскользь. Когда я стал допытываться, что и как, она перевела разговор на что‑то другое.
Со временем интерес к памяти отца выветрился. Нет отца, ну и ладно. Не у меня одного.
Сколько я себя помню, у нас всегда были проблемы с деньгами. В большом же городе недостаток денег чувствовался острее.
В Днепропетровске, куда мы переехали в 1949 году, мама устроилась в городской пионерский лагерь пионервожатой и получала мизерную зарплату. Мы едва сводили концы с концами. Сняли угол у чужих людей. За небольшую сумму нам предоставили убогий ночлег. Не комнату, а кровать в дальнем углу.
— С десяти вечера до семи утра, — предупредили нас. — Не вздумайте приходить раньше. И чтобы после семи вас не было. Понятно?
— Конечно, — согласилась мама. — С десяти вечера до семи утра. Спасибо!