Сизов, в прошлом генерал милиции, выслушав нас, тут же связался по телефону с председателем Госкино СССР.
— Филипп, — по — приятельски обратился он к Ермашу, — чем там твои недовольны? Фильм хороший…
На другом конце провода с Сизовым не согласились, более того — стали «выдавать» ему за крамольное произведение. Директор студии на наших глазах заметно скисал. Не возражая больше, повесил трубку.
— Ермаш сам смотрел фильм, — глядя себе под ноги, буркнул Сизов. — Надо переделывать. Что‑то они там видят…
Розов, находившийся в кабинете, вставил:
— Померещилось.
— Что? — исподлобья взглянул на драматурга Сизов.
— В журнале «Нива», — усмехнулся Виктор Сергеевич, — была когда‑то такая иллюстрация: бежит девочка по темному лесу, а к ней вместо веток тянутся когти, вместо корней — страшные паучьи лапы, всякие чудовища. Под картинкой надпись: «Померещилось». Так и в Госкино. Они напуганы. Вот им и мерещится всякая чертовщина…
— Ладно, Виктор, — сказал Сизов. — Мы тебя уважаем, но шуткой тут не отделаешься. Фильм надо поправлять.
— Николай Трофимович, — вступил в разговор я, — у нас уже негатив смонтирован. Я не оставил ни одного кадрика лишнего.
— Да, — добавила Глаголева, — Родик старался.
— Вы слышали, что я сказал? — повысил голос Сизов. — Набросайте мне список поправок и сокращений, чтобы я мог утвердить их в Госкино. Понятно?
— Да, — вздохнул Розов, — пустячок: просто срежьте все розы. Куст ведь останется.
— Не ершись, Виктор, — поморщился Сизов. — Это тебе не театр.
— Да, театр лучше! — бросил уже на ходу Розов и первым вышел из кабинета.
— Не согласится Нахапетов, — строго взглянул на меня Сизов, — попросим кого‑то другого.
— Нет — нет, — испугалась Глаголева. — Мы лучше сделаем сами. Правда, Родик?
Конечно, уж если что‑то менять, то лучше самому. Чужой станет угождать и вырежет из фильма много больше.
Мы пошли на уступки, стараясь сделать их минимальными и малозаметными. Конечно, этого было недостаточно, и Госкомитет трижды возвращал фильм на студию. Сердце обливалось кровью, когда и без того урезанные кадры приходилось подрезать еще и еще. Тексты переозвучивались, сцены менялись местами, смещались акценты, добавлялась музыка, но фильм оставался таким же колючим и неприемлемым для руководства, как и вначале. Павлёнок был неумолим.
Я пошел к Ермашу.
— Привет, — поздоровался Ермаш. — Ты что здесь делаешь?
— Я к вам.
— Прошу. Только ненадолго.
Зайдя в кабинет, Ермаш сбросил пиджак и взглянул на часы.
— Японцы подарили, — он постучал ногтем по циферблату, — а как с ними обращаться — хрен разберешь. Сколько на твоих?
— Девять.
— Ну, выкладывай, что у тебя?
— Мы сделали поправки, о которых условились. Но я, Филипп Тимофеевич, прошу оставить сцену у церкви.
— С нищенкой? Почему? — Ермаш отхлебнул горячего чая.
— Да потому что надо показать его опустившимся на самое дно, где даже нищенка имеет кусок хлеба, а он — нет.
«— Не поможешь ли чем, сынок? — спрашивает старуха.
— Бабка, — говорит Володя, — я и сам голодный как собака.
Старуха вынимает из грязной торбы пирожок.
Спустя минуту Володя подбегает к Симе и протягивает ей пирожок, который дала ему нищенка.
— Откуда? — радостно удивляется девочка.
— Бог послал! — говорит Володя, указывая на небо.
Сима пытается разломить пирожок, но он твердый как камень.
— Зубы можно сломать, — говорит Сима».
Вот и вся сцена.
Ермаш допил чай и вздохнул:
— Ладно, можешь оставить. Но о другом не проси. Убрал, где он издевается над Горьким?
— Да.
— Убрал, где дерзит дяде?
— Да.
— Убрал, где он говорит о размножении?
— Все как договорились.
— Ну что ж, привози, посмотрим.
Ермаш дружелюбно пожал мне руку и выпроводил за дверь.
Несмотря на сделанные поправки, фильм все же не приняли.
— Не понимаю… — сказал Сизов. — Что их там так цепляет?
— Они в Володе видят врага, — объяснил Розов. — Их личного врага. Он подвергает сомнению их азбучные истины. В следующий раз я поеду на приемку фильма.
Розов поехал.