Глаза у солдатика были голубые, как будто эмалевые.
– Звать-то тебя как?
– Саша… Рядовой Александр… – он опять сглотнул, так что фамилию Женя не разобрала.
Быстро завернув остатки печенья, она сунула их солдатику.
– С-спасибо, – он смутился, попытался пожать ей руку, как будто она не печенье, а орден вручала. Для полноты впечатления не хватало только бодро ответить: «Служу Советскому Союзу».
Ладонь у Саши была с твердыми бугорками мозолей, сухая и очень теплая.
Назавтра Женя под Валиным руководством – про неудачный романтический ужин пришлось наплести какой-то ерунды – нажарила блинчиков с мясом. Когда она с самым независимым видом зашла в казарму, Саша мыл полы. В гимнастерке он выглядел просто крепким парнем, ничего особенного. Сейчас сильные мышцы переливались под блестящей от пота загорелой кожей, и Саша был похож на ожившую античную статую.
Женя отчего-то смутилась, почувствовала, как запылали щеки, вдруг стало жарко. Она неловко сунула Саше еще теплый сверток с блинчиками и убежала.
Под конец рабочего дня он постучал в ее кабинет.
– Опять почта? – сухо, с безразличным видом спросила Женя, не поднимая головы от вороха бумаг на рабочем столе. – На тумбочку положите, я потом посмотрю.
Теперь смутился Саша и, запинаясь, выговорил:
– Нет, я… я спасибо сказать хотел. За блинчики. Очень вкусно.
Женя, искоса поглядев на посетителя, увидела, что он залился краской, и улыбнулась легонечко, одними уголками губ – то-то же! Встала из-за стола, отошла к окну, потянулась – как будто забыла, что в кабинете еще кто-то есть. Но, почувствовав на плечах его ладони, почему-то не удивилась. От ладоней шло сухое тепло, в груди опять стало горячо, жар побежал по всему телу, покалывая кожу тонкими нежными иголочками. От тягучего, умелого поцелуя закружилась голова.
2. Кухонный гарнитур
Трамвай был старый и грохотал так, что Саше пришлось наклоняться к самому Жениному уху:
– У нас никому увольнительную на сутки еще не давали. Ну два часа, ну четыре. Как тебе удалось?
– Подумаешь! Я все-таки не последний человек в части, – Женя улыбалась, вспоминая, как вчера весь вечер чистила селедку, резала лук, тушила мясо с черносливом, возилась с тестом для «бабушкиного» пирога с капустой. Такой обед получился – от одних запахов с ума можно сойти.
Впрочем, про еду они вспомнили только через несколько часов. Какая уж тут еда, когда от каждого прикосновения как током бьет! И оказалось, что «в первый раз» не страшно и не больно – ерунду девчонки-одногруппницы болтали! – а совсем наоборот: горячо, остро и сладко, так сладко, что замирало сердце и останавливалось дыхание.
А через месяц Женя поняла, что беременна: по утрам накатывала противная липкая тошнота, весь день кружилась голова, и в глазах мелькали то искры, то черные круги. Хотелось лечь носом в стенку и не открывать глаз. Совсем. Ну ее, эту жизнь, глядеть на нее тошно. Окна серые, из туч какая-то невнятная морось сыплется, на подоконнике по утрам лужица собирается – рама подтекает.
Вот ведь везение какое, думала Женя, бредя из женской консультации, куда пошла, чтоб окончательно проверить свои подозрения. Другие по три года забеременеть не могут, как Ульянка из параллельной группы, а тут – бац, с первого раза. Аборт? Страшно. Вдруг потом не родишь никогда. Детей-то хочется, но сейчас это как-то совсем неожиданно. Саше сказать? Стыдно, неловко. Он забегает минут на десять, и то редко. И, кажется, вовсе ничего не замечает: ни постоянной бледности, ни мрачного настроения.
Саша зашел через два дня. Какой-то странно смущенный, как тогда, с блинчиками.
– Жень… Я тут… Я хотел сказать…
Господи! Сейчас скажет, что переводят в другую часть! И что всегда будет помнить, и… что там они обычно говорят? Мы разошлись, как в море корабли?
– Жень, ты… это…
Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться – нет уж, не дождетесь, просить и жаловаться не стану, – и сухо передразнила:
– Ну – я. Это. А это – ты. Ты да я да мы с тобой.
– Ну да! – почему-то обрадовался Саша. – Я и говорю. – И он опять замолчал, ковыряя ногтем угол стола.
– Пока ты ничего не говоришь, только мычишь.