Мы похоронили майора запаса Пахомова на старом московском кладбище.
Кладбище считалось давно закрытым, и пришлось побегать, чтобы получить разрешение на захоронение праха Павла Филипповича в могилу его матери.
Нам пошли навстречу, "учитывая заслуги летчика-истребителя, участника Великой Отечественной войны, кавалера одиннадцати боевых орденов…" и прочая и прочая.
Вечером, после похорон, мне вспомнился почему-то мой дядя, тот самый, что водил меня на парашютную вышку в Парк культуры имени Горького, что подарил велосипед, что постоянно и яростно враждовал со своим родным братом — моим отцом.
Дядя был крупным, грузным, рано поседевшим человеком. Он работал механиком на каком-то военном предприятии: что именно делал на своей работе, я, понятно, не знал, но дома дядя мог все: запаять кастрюлю, врезать дверной замок, отремонтировать электрическую плитку, привести в порядок водопроводный кран, перетянуть старый матрац…
Дядя любил повторять:
— С родственниками хорошо лежать вместе на кладбище, — и усердно развивал эту идею.
— Что значит родственник? Не понимаю! Есть люди — друзья, знакомые, приятели, враги, товарищи… Так почему я должен обожать племянника моей двоюродной тети и целоваться с ним на семейном обеде? Нет, серьезно — почему?
Под влиянием этих рассуждений мальчишкой я старательно объяснял всем друзьям, что хорошо отношусь к дяде вовсе не за то, что он мой дядя, а за то, что он такой человек! Какой? Но этого я как раз и не мог растолковать…
Дядя всегда поддразнивал отца, и, признаться, мне это доставляло колоссальное удовольствие: существовал все-таки на свете человек, который мог сказать отцу все, что ему заблагорассудится, не опасаясь быть выпоротым, наказанным, замученным душеспасительными назиданиями. Пусть это не я, но все-таки такая сила есть…
Однажды в день рождения отца, когда мать сбилась с ног, колдуя над пирогами, когда в дом натащили целую гору странных вещей — канцелярскую лампу с зеленым абажуром, медный не то стакан, не то вазу с аккуратными дырочками в крышке (оказалось, это папиросница!), полотенце, вышитое петухами, дико раскрашенную раковину-пепельницу на бисерной подставке и еще бог знает сколько хлама, именуемого подарками, — последним из гостей явился дядя и приволок совершенно умопомрачительный токарный станок. Не станочек, а мечту любого часовых дел мастера!
Отец растрогался, полез целоваться с братом и все время прищелкивал пальцами от удовольствия.
Но дядя был бы не дядей, если б все просто так и кончилось. Дав отцу налюбоваться машиной, он вытащил из-за пазухи здоровенную книгу и сказал:
— А это я с трудом раздобыл на барахолке. Смотри и чувствуй — бухгалтерская книга товарищества "Мюллер и компания"! Бумага — глянец. И всего шестнадцать страниц исписаны, остальные — целина. Держи!
— Спасибо, — сказал отец, с недоумением принимая мюллеровский гроссбух из дядиных рук, — только для чего мне это?
— Как для чего! Будешь вести бухгалтерию: дебет-кредит, сальдо-бульдо! Ты же всю жизнь мечтал иметь свое дело. Так имей на здоровье! Производственная база есть, канцелярию откроешь…
Отец ужасно обиделся и долго потом не подходил к токарному станочку.
Почему отец и дядя всю жизнь враждовали между собой, мне было не совсем понятно. Скорее всего их взаимная неприязнь основывалась на том, что отец жил "по правилам", а дядя — нет. Или, может быть, отец жил по одним, а дядя совсем по другим правилам.
Правила нашей семьи, неписаные и вместе с тем неколебимые, как старинные монастырские стены, нельзя было не только нарушить, но даже взять под сомнение. Теперь мне уже не узнать, как складывался этот свод законов, откуда вел свое начало, могу только вспоминать, что было записано на его невидимых страницах.
Котлету и гарнир полагалось есть строго синхронно. Уплетать сначала картошку, а котлету оставлять на "закуску" — грех и крупнейшее нарушение этикета…
Жевать мясо без хлеба — об этом нельзя было даже помыслить. Случись такое в нашем доме, отец посчитал бы, что совершено тяжкое уголовное преступление…
Если кусок хлеба был большой, а кусок колбасы маленький (чаще всего так и оказывалось), колбасу следовало класть на дальний конец куска хлеба и медленно, не проявляя признаков нетерпения, приближаться к цели…
Мыло предписывалось экономить. Все обмылки складывались в старую банку из-под зубного порошка. На некогда густо-синей крышке можно было еще разглядеть изображение белозубого улыбающегося негра в кроваво-красной феске. Когда обмылков набиралось достаточно, из них варилось "негритянское мыло".