Тинка, как полоумная, в кого-то там втюрилась и стала отцу объяснять — это она очень любит, объяснять, — что за парень ей попался, как они до двух часов ночи по улицам болтались и все разговаривали… и как ей было интересно слушать его, и какой он, дескать, умный, и как все на свете знает.
И все спрашивала у отца:
— Понимаешь?
А он все отвечал:
— Понимаю, чего ж тут непонятного?
И Тинка опять как швейная машина строчила. Вдруг слышу, отец вздохнул, тяжело так, будто охнул, и говорит:
— Скажи, Тина, а сколько времени ты со своим парнем промолчать можешь?
— Как то есть промолчать? — удивилась Тинка.
— Ну, обыкновенно, посидеть не разговаривая, вместе подумать, на окружающее поглядеть и не соскучиться?
— Не знаю, — сказала Тинка, — не пробовала.
— А ты попробуй. Если на полчасика вас хватит — хорошо, а не хватит — плохо дело…
Это я запомнил, хоть совсем шкет был; и еще в памяти осталось — больше Тинка никогда про того обожателя не вспоминала, будто его вовсе и не было…
28 августа
Утром с левого борта показалась земля. Фиолетовые глыбы гор. Одни — больше, другие — меньше. Небо и море в хмурой задумчивости. Тихо. По расчетам штурманов, Пенанг откроется часам к шестнадцати. Открылся точно.
Город почти не виден за зеленью. Только отдельные европейские постройки просматриваются. Они спускаются к самой воде.
Через пролив один за другим идут самоходные паромы. Паромы переполнены народом и машинами.
Слева на берегу база "Шелл" — нефть, мазут, бензин.
Быстро темнеет. Рейд кажется иллюминированным по случаю какого-то большого праздника. За вершину горы будто бы зацепился Млечный Путь — это сотни домишек светят своими тусклыми оконцами…
По состоянию на сегодняшний день, как любят говорить докладчики, нами пройдено 8 тысяч миль. И теперь уже точно известно — отсюда мы повернем домой, на Одессу. Сингапур, таким образом, аукнулся. Стар-мех в расстройстве… Да и не один стармех подсчитывает убытки. Кто-то мрачно сострил нынче:
— Непредвиденное недовыполнение по перевыполнению.
Но большинство озабочены совсем другим — грузиться предстоит на рейде, а это всегда долго, это лишние нервы, это ограниченная возможность размяться на берегу…
Неожиданно пришел ко мне в каюту боцман. Как раз я только закончил записывать в рабочий журнал последние данные, когда он появился. Пришел вроде бы и не по делу, а просто так. Кстати, впервые. Начал разговор издалека, я даже не сразу сообразил, к чему он клонит. Но мало-помалу выяснилось — боцмана заботят дальнейшие пути технического прогресса!.. Славный он старик, но темный, ужасно темный. И рассуждения его об атомной энергии, достижениях электроники, развитии современного судостроения и прочая и прочая никакой серьезной критики не заслуживают.
Стараясь не обидеть старика, я со всей возможной деликатностью стал внушать, что движение науки и техники к невиданно высоким целям от людей еще и не зависит: прогресс идет и будет идти, а хотим мы этого или не хотим, значения не имеет. И нам остается одно — по возможности направлять техническое развитие в полезную, а не во вредную для людей сторону; скажем, использовать атомную энергию в двигателях ледоколов и вообще в судовых установках, а не в бомбах всевозрастающей разрушительной силы…
Здесь боцман меня перебил и сказал:
— А почему бы не сделать так: раз уж люди без войны обходиться не могут, пусть бы каждая страна выставила команду, например, в десять или двадцать человек, и устроить матч, вроде футбольного или боксерского. И чтобы судьи из нейтрального государства. Чья команда выиграет, той стране и победа…
Ну, что ответить на такое предложение? Проблеял я какую-то чушь, а сам об одном только думал: как бы случайно не обидеть старика. Хороший он человек, жалко его обижать, совестно.
Потом, когда боцман ушел, я долго думал: ну, почему мы так любим выставлять старость в ореоле обязательной мудрости?
Стариков, на мой взгляд, надо не столько уважать в массовом и обязательном порядке, сколько сочувствовать им, жалеть их, проявлять терпимость.
Пусть меня зарежут, но я не верю в особую мудрость очень старых пахарей, генералов, ремесленников, профессоров. Разумеется, исключения бывают, но закономерно, когда сорокалетний профессор дает сто очков вперед своему восьмидесятилетнему коллеге…
Мне кажется, и отец думал так же. Почему-то мне очень четко запомнилось, как он отчитывал своего штурмана:
— Это, Васильич, не довод: молод он понимать! Что значит молод! Разве молодость порок или недостаток? И потом ты, старый воздушный волк, ко всему притерпелся, и к рутине тоже, а он еще не успел выработать в себе тех приспособительских навыков, которыми мы гордимся. Вот он и протестует. И вполне вероятно, что он ближе к истине, чем ты и чем я.