Хвастунову тогда было лет 45. На его счету был десяток популярных книг о науке, переведенных на многие языки (он писал под псевдонимом М. Васильев), а его сотрудники были всего на четыре-пять лет старше нас, студентов. Собравшиеся читали стихи, рассказы, заметки, юморески. Волновались, как на экзамене, и, стараясь этого не показывать, много острили. Засиделись далеко заполночь. Подводя итог этому «смотру молодых сил», Михаил Васильевич (МихВас, как все его звали) сказал:
— Безнадежных здесь нет. Двери отдела науки для вас всегда открыты. Мы вам поможем. Остальное будет зависеть от вас. За каждую опубликованную строчку мы платим. (Последнее было немаловажно, учитывая мизерность наших стипендий).
Мы стали бывать в отделе науки, но большинство через какое-то время отсеялось. Остался костяк из шести-семи человек. В отделе науки стояло три рабочих стола, несколько стульев, большой кожаный диван и — постоянный треп. Рассказывали анекдоты, забавные истории. МихВас часто читал наизусть стихи поэтов серебряного века, которых хорошо знал, — лучше всего Брюсова и запретного Гумилева. У МихВаса, Димы и Славы всегда для нас было время. Было загадкой, когда они собственно работают. Впрочем, в горячие дни — для отдела науки это были дни космических запусков — они работали быстро, споро, и всем, кто приходил в такой день, хватало дела: мы помогали вычитывать гранки, рубить «хвосты», придумывать заголовки, аншлаги; поздно ночью нас развозила по домам редакционная «Волга».
Дмитрий Биленкин
Мои рукописи чаще редактировал Дима Биленкин, реже Слава Голованов. Дима был замкнут, суховат, слегка ироничен, требователен. Слава был более снисходителен. Но оба сажали меня рядом с собой, и фраза за фразой перебирали весь текст. Удалялись языковые штампы, лишние слова, иной раз перестраивалась композиция. Это была школа, стоившая нескольких университетских дипломов. Через какое-то время я печатался и в «Науке и жизни», «Технике молодежи», в других изданиях. Окончив институт, я — по распределению — попал на водопроводный участок № 13 в подмосковном Люблино, работал сменным инженером, но будущего уже не мыслил вне печати и литературы.
О том, что в «Комсомолке» пасется молодежь, разбирающаяся в естественных науках, было известно во многих редакциях, и когда появлялось штатное место, звонили МихВасу. Его рекомендации весили много, и постепенно весь наш выводок разошелся по разным изданиям — от «Пионерской правды» до ТАСС, от журнала «Изобретатель» до «Известий». Все — кроме меня, хотя с некоторого времени МихВас именно меня сватал особенно усиленно, не скупясь на похвалы. Все понимали, хотя и не говорили вслух (во всяком случае, при мне), что мне «не везет» из-за пятого пункта. Но МихВас не сдавался. В журнале «Советский Союз» я даже начал работать — условно, на волонтерских началах. Сделал два больших материала, в их числе очерк о работах известного генетика Б. Л. Астаурова, получившего тогда «диплом на открытие». Открытие — действительно крупное — было им сделано еще в 1947 году на тутовом шелкопряде, но лысенковцы его подвергли остракизму. И вот появилась возможность «вставить перо» всесильному Трофиму Денисовичу.
Для оформления меня в штат ждали возвращения из-за границы главного редактора журнала Николая Грибачева. Плохой поэт и закоренелый сталинист, сделавший карьеру на погроме космополитов (зловещая тройка Кочетов-Сафронов-Грибачев), он в основном представительствовал, разъезжал по свету, в текущую работу журнала не вникал и рядовых сотрудников едва замечал. Полагали, что коль скоро заведующий отделом науки и ответственный секретарь хотят меня взять, главный подмахнет не глядя. Но бдительный цербер знал свое дело…
В 1962 году в редакции книжной серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» открылась штатная единица редактора.
«Молодая гвардия» была самым реакционным из центральных книгоиздательств. Ее продукция была выдержана в духе ортодоксальной партийности, во главу угла ставилось ура-патриотическое воспитание молодежи. Соответственно подбирались штатные работники и внештатные авторы. Серия ЖЗЛ была животворным оазисом в этой пустыне. Заведовал редакцией Юрий Николаевич Коротков — человек вулканического темперамента и неуемной энергии. Серия, как известно, была основана Максимом Горьким, но в атмосфере позднего сталинизма, когда каждое живое слово вытравлялось как покушение на единственно верное учение, она захирела. Выходило по три-четыре книги в год, в основном это были помпезные тома о «русском приоритете», густо усыпанные цитатами из классиков марксизма.
Возглавив редакцию вначале хрущевской оттепели, Коротков ее возродил из пепла. Но заметно хромал «бесхозный» раздел биографий ученых. Все сотрудники были гуманитариями, естественные науки их мало интересовали. Выбив дополнительную штатную единицу, Коротков решил подтянуть этот раздел.
Он проинтервьюировал многих и остановил свой выбор на неком Саше Левине, работавшем, кажется, на студии научно-популярных фильмов. Но когда дошло до его оформления в штат, директор издательства (директора часто менялись, в ту пору был Ю. Н. Мелентьев, затем ставший министром культуры РСФСР) поморщился и предложил подыскать кого-нибудь другого.
— В чем дело, — спросил Коротков, — чем он тебя не устраивает?
— А вот видишь, — ответил Мелентьев, — у него в трудовой книжке записан выговор за опоздание на работу.
— Но это было пять лет назад, выговор давно снят.
— А все-таки — был выговор!..
Это лицемерие возмутило Короткова. Придя в свою маленькую редакцию, он дал выход распиравшему его гневу:
— Если бы он прямо сказал, что не хочет брать еврея, я принял бы это к руководству. Но он не хочет еврея с выговором, так я найду без выговора.
«Евреем без выговора» оказался я.
Не буду говорить о трудностях, которыми сопровождалось мое оформление, но случай был уникальный. За десять лет работы в «Молодой гвардии» я был единственным евреем на все книжные редакции, а после моего ухода не осталось ни одного. Но еще за три года до меня заставили уйти Короткова. Поскольку доброе дело не остается безнаказанным, то именно моя книга «Николай Вавилов», признанная идеологически вредной (то есть более правдивой, чем власти хотели допустить), послужила одним (хотя и не единственным) из поводов к его изгнанию.[842] Надо было знать Короткова, знать, как дорога была ему серия ЖЗЛ, чтобы понимать, каким это было для него ударом!
Выпуская мою книгу — сильно урезанную, но все-таки опасную, ибо шел 1968-й год, когда советские танки вторглись в Чехословакию, и из Кремля тянуло не то что холодом, а трескучим морозом, — Коротков понимал, чем рискует. Мы пытались заслониться внутренними рецензиями, но верстка застряла у одного академического вельможи. Он долго меня избегал, а когда мне удалось до него дозвониться, сказал: «Я прочитал вашу книгу. Она не может быть издана. Сейчас, в свете чехословацких событий это невозможно!» Я заметил, что в книге ни слова нет о чехословацких событиях, на что последовала фраза, которую невозможно забыть: «А вот это неправильное заявление. Это полемическое заявление!»[843]
Разговор я передал Короткову. Он мрачно усмехнулся и — подписал корректуру в печать, — в какой-то мере, приговор самому себе…
На место Короткова был взят «правильный» человек, «патриот», Сергей Николаевич Семанов.
С. Семанов
Судя по недавней публикации Семанова в журнале «Наш современник», он получил доступ к «Особой папке» (то есть наиболее секретным документам) брежневского Политбюро. Наряду с материалами, раскрывающими закулисную возню вокруг таких памятных событий, как высылка А. И. Солженицына и ссылка А. Д. Сахарова, в его статье опубликован такой документ:
«Дорогой Леонид Ильич!
842
Директором издательства в это время был Валерий Ганичев, ныне глава национал-патриотического Союза писателей России. Как теперь стало известно, он был одним из лидеров Русской партии. Либерально-демократическая линия серии ЖЗЛ ему стояла костью в горле, он копил компромат, чтобы избавиться от Короткова. В вину ему были поставлены еще две книги, вышедшие раньше моей: «Чаадаев» Александра Лебедева, подвергнутый разносам-доносам в «патриотической» прессе, и «Брехт» Льва Копелева: книга вышла в свет уже после того, как автор был занесен в черный список «подписантов» (он подписал письмо в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля). Мой «Вавилов» стал последней каплей, переполнившей чашу.
843
Подробнее этот эпизод рассказан в моей книге «Дорога на эшафот», Нью-Йорк, Третья Волна, 1983, стр. 18.