А за это время кое-что изменилось. У Яшки Бобровского кончился отпуск, и он отправился на Красный Флот. Я не стремился узнать, как они развлекались с Тамарой последние дни, даже избегал ее, чтоб не тревожить сердце. Но Тамара сама пришла. Была на почте и принесла письмо из газеты «Бедняк». Она изменилась. Была не такая веселая, как прежде. Молча передала проштемпелеванный конверт и ушла к себе в избу-читальню. Я понял, что она и в самом деле влюбилась в Яшку Бобровского и что ей теперь нелегко. И, вспомнив свои переживания, даже на миг пожалел ее.
Так и разошлись мы с Тамарой, не успев сблизиться.
Я занялся разными делами, и постепенно боль моего неразделенного чувства стала стихать. Да и Тамара замкнулась в себе. Пришла поздняя осень, закружила желтый лист, студеный ветер, как язычки пламени, швырял его пригоршнями между нахмурившихся хат, а затем и зима легла, с густыми снегами и сильными метелями. Встречался я с Тамарой только в клубе или читальне, видел ее неизменно молчаливой, даже грустной.
И весна не принесла девушке радости. Прошел год, как появилась она у нас, а ее словно подменили. А на почту, как некогда я, зачастила теперь Тамара. Видно, ждала писем от Яшки Бобровского. Однажды я нагнал ее на лесной тропинке по пути домой, и мы пошли вместе. Нам обоим не хотелось вспоминать о том, что когда-то начиналось между нами. А мне все же не терпелось узнать, как ее сердечные дела, и я пошел на хитрость:
— Тамара, ох как вы здорово плясали с Яшкой в прошлом году… Вот бы еще раз поглядеть на вас!
Она чуть заметно улыбнулась и, видно, поняла намек, но пересилила себя:
— Нет, уж не увидишь ты, Федя, нашей пляски.
— А почему?
— А-а, — отмахнулась она и перевела разговор на другое.
А я так и не понял тогда, что она хотела сказать, и только через несколько дней, будучи в деревне Бобровщина, узнал от Яшкиных дружков, что он уже окончил курсы, назначен младшим командиром на корабль, а главное, что меня больше всего взволновало, — Яшка женится на какой-то городской… Я понял, почему Тамара не хотела ничего говорить мне о Бобровском, когда мы встретились с ней в лесу. Я как будто и доволен был тем, что так случилось, но было ее и жалко немножко.
Мне хотелось поговорить с ней, и я даже обрадовался, что через некоторое время представился случай увидеться. Была весна в самом разгаре, когда почти на каждом цветочке сидит по пчелке, а на каждой веточке — по пичужке. И Тамара Жизневская, мне показалось, тоже словно ожила. Снова засмеялись милые ямочки на щеках. Вышло так, что я почти целый день провел вместе с ней. Был наш комсомольский субботник. Мы всей ячейкой в коммуне, которая организовалась поблизости от нас, работали на «комсомольской десятине». Сажали картофель и овощи. Конечно, я все время наблюдал за Тамарой. А она, в своих черных сапожках и кожанке, в красной косыночке, шла вслед за плугом по свежей борозде, и из плетеного лукошка сажала картофелину за картофелиной. А мне казалось, что кладет она в землю букву за буквой, и виделось, как скоро вырастет зеленая строчка нашей новой жизни. Слышался ее звонкий голосок, когда она перекидывалась шутками с парнями и девчатами.
Вечером, когда кончили работу, мне захотелось побыть наедине с Тамарой. И это было не очень трудно. Она шла своей тропкой на мельницу, а я придумал, что и мне по сельсоветским делам надо туда же, и мы оказались вместе.
Она опять стала такой же веселой и непосредственной, как тогда, когда приехала. Я даже удивился, что она сама начала разговор:
— Федя, помнишь, ты спрашивал у меня, будем ли мы плясать с Яшкой Бобровским?..
— Ну, — от неожиданности только и вымолвил я.
— Так вот, Федя, не будет, не будет этой пляски…
— А почему?
— А потому, что и меня ты вместе с Яшкой никогда не увидишь…
— Почему? — опять спросил я, словно ничего не зная.
— Потому что он изменник…
— Как это?
— А, не хочу говорить, сам узнаешь, — и еще попыталась засмеяться. — Все вы, парни, изменники, — продолжала она. — Ах, Федя, Федя, «Красный карандаш», гляди, чтоб и ты не поднял в сердцах девичьих ералаш.