— Нет, я не из тех, кто изменяет, — серьезно ответил я. — Тамара!.. Хотел я тебе что-то сказать, да не осмелюсь.
— И правда, подумай еще, Федя, — и она свернула на свою стежку к мельниковой хате.
А назавтра случилось то, что круто изменило мою жизнь. В сельсовет приехал секретарь волкома вместе с председателем волисполкома Будаем. И ошпарили меня неожиданной новостью:
— Федя!.. Есть решение уездного комитета комсомола отозвать тебя на комсомольскую работу. Мы дали согласие.
— А как же?.. — в растерянности только и смог вымолвить я.
— Ничего, справишься, Федя!
В тот же вечер состоялось собрание, на котором выбрали нового председателя. Меня тронуло, что некоторые выступали, не хотели отпускать. Но когда узнали, что сам я не против того, чтобы отправиться в город, сочувственно говорили:
— Что ж, у него все впереди!..
И верно, я ждал чего-то необыкновенного именно впереди. Хотелось узнать новое, но, признаться, и жалко было покидать Тамару Жизневскую, к которой опять горячо устремилось сердце.
Я не мог уехать, не попрощавшись с ней. И я пришел на заветный мостик у мельницы. Шумела в шлюзе белопенная вода, и плыли по ней занесенные ветром отцветшие лепестки. Пришла и Тамара. Мы смотрели на стремительную воду и на лепестки, что исчезали в ней. Тогда проснулся во мне поэт. И я сказал:
— Гляди, Тамара! Вот, как эти лепестки, проносятся и наши с тобой годы… И нет уже им возврата…
И Тамара, поняв мое настроение, нежно положила мне руку на плечо:
— Вот и надо, Федя, чтоб они так быстро не пролетали… Чтоб как можно дольше цвели. — А еще она, почувствовав мою грусть и, очевидно, догадываясь о моих чувствах, ласково сказала: — И я тоже скоро приеду в город. Хочется повидаться с родителями.
— И разыщешь меня, Тамара?
— А как же, и я приведу тебя на железную дорогу. Ах, сколько у тебя будет друзей, Федя! И ты увидишь поезда… Чует мое сердце, увезут они тебя далеко-далеко…
Я был очень растроган. Мне хотелось поцеловать ее, но я побоялся. И только крепко, по-комсомольски, пожал ее такую дорогую мне ладошку.
Я уезжал очень рано. Она это знала. И может быть, потому, когда я, уже распрощавшись, через несколько минут оглянулся назад, я увидел, что Тамара все еще стоит на заветном мосточке и смотрит мне вслед. Заметив, что я обернулся, она долго махала мне своей красной косынкой.
ИСКУШЕНИЕ
Очень не нравился Семке великий пост: и того не следует, и этого нельзя.
— Нет, нет, Семочка, и молочка тоже не положено… великий грех, — говорила мать, когда он с жадностью поглядывал на масло, которое она сбивала из сметаны.
А пост тянулся очень уж долго. Говорили, что надо поститься целых семь недель. Сперва Семка отмечал прожитые дни угольком за трубой на печи, а потом пропустил один или два, запутался и бросил это занятие: очень уж долго было ждать вечера, чтоб поставить наконец заветную черточку.
А колбасы, что висели на чердаке под крышей, так и стояли перед глазами. Как только Семка просыпался, тут же и видел их на длинной жерди в кольцах: и тонкие, маленькие, и потолще, средние, и совсем толстые, как будто надутые, перевязанные грубыми суровыми нитками.
А какой же шел от колбас запах, особенно от тех, которые коптились с можжевельником…
Семка не обращал внимания на все остальное, хранившееся на чердаке, и даже когда мать посылала за веником — а веники висели напротив колбас на другой жерди, — не на веники смотрел он, а на колбасы.
Да и не диво. Семь недель великого поста трудно было выдержать мальчонке. Сиди день за днем на картошке, капусте да квасе. Даже постное масло для приправы бывало редко.
Но однажды Семка повеселел. Как-то, раненько встав, мать сказала:
— Ну уже скоро, Семочка, пасха. Несколько всего деньков осталось. А придет божий святдень, тогда все можно.
И после этого, когда мать посылала его за чем-нибудь на чердак, он держался стойко и даже улыбался, потому что скоро его мучениям конец.
Вот пришел и предпасхальный день. Мать наварила яиц, покрасила их луковой чешуей, завязала в платочек и послала Семку ко всенощной в церковь, чтоб освятил святой водой. «А почему бы мне не освятить и кусок колбасы, — подумал Семка, — она ж, верно, будет еще вкуснее?» Подождав, когда мать отлучилась из хаты, он быстренько смотался на чердак, отломил от самого толстого кружка добрый кусок и спрятал его в карман свитки.
Ко всенощной мальчишки шли быстрым шагом. До церковки, что красовалась на взгорке большого села, было верст пять. Уже повернуло к весне. Земля очищалась от снега, только кое-где по лощинам меж густого кустарника еще лежали снежные заплаты. Слышался на вершинах деревьев грачиный грай. Во рвах журчала вода. У всех ребятишек были узелки с яйцами для свячения. А у Семки к тому же еще и тайный кусок колбасы, которой он думал полакомиться сразу же, как батюшка покропит. Тогда ведь уже не будет греха!