— А знаешь, как-то неловко получается: ведь народу, и нашему, и польскому, живется еще нелегко. Карточки. Иногда с трудом рука с вкусным куском ко рту подымается.
Но это отступление. А поездка была весьма интересной, по-настоящему необходимой. Мы проехали тогда почти всю Польшу. И выступали, выступали… И среди рабочих в заводских клубах, и у крестьян, и у литераторов, и у ученых. Надо было видеть, как восторженно везде принимали Твардовского. Поэзия его в то время была очень популярна и в Польше. Да и поэтическую, образную речь его, мне казалось, слушатели воспринимали легко.
Была у нас и одна тяжелая поездка. Это в Освенцим. Мы ходили по хмурым баракам, где гибли тысячи и тысячи, стояли, опустив головы, у печей крематория, сквозь которые прошли дымом сотни тысяч, склоняли головы у стены, где расстреливали обреченных, с ненавистью смотрели на окна дома, где во время казни играл оркестр и веселились эсэсовцы. Твардовский весь день был молчалив. Я никогда не забуду, как у крематория он по-братски молча пожал мне руку, будто поддерживая меня, ведь он знал, что здесь погибла и моя мать. Мы проходили огромный барак, в котором разостланными на полу хранились волосы — и детские, и седые, волосы всех колеров, остриженные перед казнью, чтобы использовать их потом для матрацев…
Несколько дней мы были гостями нового народного воеводы генерала Завадского. Твардовский и я жили вместе в одной комнате. Как-то вечером, переговорив обо всем, мы вздумали попеть. Твардовский, не обладая каким-то особым даром, пел с большим чувством. Вот мы и заводили все, что нам припоминалось. Больше народное: русские, белорусские да и украинские песни. И «Вниз по Волге», и «Ой расцвіла ружа», и «Реве та стогне». И как-то незаметно мы остановились на «Коробейниках». Ну и увлеченно же затянули мы «Ой, полна, полна…», даже Павло Григорьевич, услышав, не утерпел и пришел подтянуть. И Твардовский спросил:
— Скажите, Павло Григорьевич, вы, конечно, большой мастер пения и наших певческих данных высоко не цените… Но слова ведь, слова какие?.. — И в упор: — А вы любите Некрасова?..
Милый Павло Григорьевич, застигнутый врасплох да, очевидно, обожающий Некрасова, запричитал:
— А як же? А як же?..
— Вот и Петрусь, — припомнил давний наш разговор, — так же мне говорил: «А як же… а як же…» — И Твардовский хотя еще шутливо, но уже категорически заявил: — А я очень люблю Некрасова. Никто так, как он, не разумел русскую крестьянскую душу… Я читаю его неизменно и каждый раз открываю в нем новое для себя…
Разве можно теперь вспомнить все, что говорил тогда о Некрасове Александр Твардовский! А говорил он вдохновенно, с глубоким знанием творчества Некрасова. И потом, когда мне доводилось слушать выступления Твардовского — то ли содержательные доклады, то ли просто слова о тех или иных литературных явлениях, — я всегда убеждался, как неисчерпаем кладезь его знаний и как огромно умение всегда находить новое для подтверждения своих доводов.
У него, прямо скажу, кроме большого поэтического таланта, был и большой литературоведческий дар. Правда, он редко пользовался им. Но то, что осталось из выступлений Твардовского по вопросам литературы, особенно поэзии, весьма поучительно.
Он мало писал критических статей, хотя устно о творчестве того или иного товарища высказывался часто. Но вещи, особенно привлекавшие его, были всегда в центре внимания. Так, нашему Аркадию Кулешову повезло. Твардовский писал и много говорил о его известной поэме военных лет «Знамя бригады». Он же посоветовал своему старшему другу Михаилу Васильевичу Исаковскому перевести ее на русский язык. Да и потом неоднократно ставил это произведение на одно из первых мест в поэзии военных лет.
Александр Твардовский хорошо знал белорусский язык. И потому белорусская поэзия была для него полностью открытой. Он глубоко уважал наших старейшин и высоко ценил их творчество. Правда, сам переводил мало. Но иногда обращался к тому, что было для нас неожиданным. Вдруг появились в его переводе стихи сравнительно малоизвестного белорусского поэта Миколы Засима. И мы увидели, что проглядели их. А стихи по-настоящему народные, остроумные, с цепкой поэтической хваткой. И юмор в них острый, густой, партизанский…
Александр Твардовский никогда не скрывал своего отношения к любому поэту. Помню одно из заседаний секретариата Правления СП СССР. Шел разговор о делах издательских. Кто-то предложил многотомное издание нашумевшего в те годы поэта, утверждая, что все написанное им надо обязательно издать. Вот, мол, и Есенина теперь, что им ни написано, издают полностью. Твардовский взорвался: