— Ну уж позвольте!.. Что Есенина — это правильно. Я никогда не учился у Есенина, но считаю, что вашему кандидату, которого вы осмеливаетесь ставить рядом с Сергеем Александровичем, куда как далеко до него…
И все согласились, что сравнение нового претендента с великим русским поэтом неуместно.
Много лет доводилось мне встречаться с Александром Трифоновичем на разных пленумах и съездах, а чаще всего вместе работать в секретариатах Правления Союза писателей СССР. Он выступал редко, но, как, говорится, метко, и к голосу его всегда прислушивались. Ну а что касается поэзии, здесь его мнение было неоспоримым. А когда он возглавлял «Новый мир», напечатать стихи в журнале считалось за честь. Если уж Твардовский пропустил — значит, неплохо. Да и у меня, и у моих близких друзей были такие случаи, что из посланного Твардовскому цикла вдруг не появлялись на страницах журнала то ли стих, то ли два. Возражать редактору было бесполезно. Он всегда убедительно доказывал свою правоту.
Бесконечно требовательный к себе, был он таким же и по отношению к другим. Сам не спешил печататься, но уж то, что выходило в свет, по своей завершенности было безупречно. Работал он постоянно. Помню, что во время отдыха и лечения в Барвихе, встречаясь со мной на прогулке, он всегда говорил о том, чем тогда жил. По его, хотя и отрывочным, рассказам можно было судить, как движется работа.
— Ну, кажется, додумал до конца, — говорил он об одной из своих поэм. — Расставил колышки… А теперь только пахать, — говорил он, встречаясь через некоторое время. — И борозды кладутся как будто неплохо… — замечал уже через несколько дней, вспоминая о своей работе.
Твардовский, мне казалось, не любил выступать на больших литературных вечерах и собраниях с чтением своих произведений. Он не гнался за мельканием своей фамилии на бесконечных афишах по какому-либо поводу и без повода. А вот в кругу близких друзей, тех, кому он доверял и кого уважал, любил и почитать, и посоветоваться.
Был он скуповат на похвалы, ну а если отмечал что-либо, знали, что это заслуженно, и все мы были ему весьма признательны. Никогда не забуду и я, когда в 1962 году во время присуждения мне Ленинской премии, на Неглинной в Комитете по премиям, он подошел и сердечно поздравил. Мы расцеловались.
Ну а если, как я уже говорил, Твардовский не любил выступать на многолюдных вечерах с чтением стихов, то с речами и подавно. Зато если уж выступал на каком-либо ответственном съезде или собрании, то всегда глубоко, основательно и поучительно. В таких выступлениях его ощущались и глубокое знание предмета разговора, и пристальный взгляд в будущее.
Все мы в Белоруссии очень ценили его замечания о нашей литературе, а его выступление на Втором съезде писателей Белоруссии воспринимается и ныне как глубокое, по-настоящему аналитическое, определяющее вехи дальнейшего развития литературы.
Твардовский не разбрасывался своими привязанностями. Были у него друзья, среди которых одних он любил больше, других меньше, но всем был другом, по-настоящему честным, правдивым. Многие считали его, и не без основания, хорошим другом и учителем. Ну а сам он любил больше всех (с благодарностью вспоминал о том, что в свое время учился у него) Михаила Васильевича Исаковского. Я много раз присутствовал на дружеских их беседах и чувствовал, с какой трогательной любовью Александр Трифонович относился к старшему товарищу; вспоминаю, с какой признательностью он говорил о Михаиле Васильевиче везде и всегда.
Как жаль, что мы не записываем впечатлений о наших встречах! Сколько ушло из того, что могло бы дополнить светлый образ по-настоящему великого русского поэта Александра Трифоновича Твардовского, поэта глубоко патриотичного, поэта-коммуниста, поэта-интернационалиста, немало помогавшего становлению многих поэтов наших братских республик!
Когда Александр Трифонович болел, мы все надеялись, что он одолеет свою тяжелую болезнь. Ведь мы знали, что и физически он богатырь. Я боялся навещать Твардовского во время болезни прежде всего, чтобы не беспокоить, а еще надеясь, что он одолеет недуг и мы увидим его вновь жизнерадостным, как прежде. Последнюю его открытку я получил с рисунком Верейского, на котором были запечатлены нежные русские березы у дома, где жил поэт последние годы. Я часто смотрел на этот рисунок, как бы надеясь, что вскоре выздоровевший Саша Твардовский появится с улыбкой среди этих берез.