Мне долго бы пришлось рассказывать о друзьях Прокофьева. У него в самом деле было их много. И в разъездах по республикам его всегда кто-нибудь сопровождал. Чаще всего Комиссарова и Браун. Они были как бы одной семьей. И песни слагали. И пели вместе. И хорошо это у них получалось. В каждой республике у него были самые близкие друзья: на Украине — Максим Рыльский, Остап Вишня, Микола Бажан, Андрей Малышко; в Ташкенте — Гафур Гулям; в Тбилиси — Георгий Леонидзе и Ираклий Абашидзе; в Вильнюсе — Антанас Венцлова и Эдуардас Межелайтис, ну а в Риге — Ян Судрабкалн и Вильдис Лукс, в Белоруссии же — всех и не перечесть. Многим из них он помогал. И переводил их стихи. И писал на них отзывы. И редактировал. Ну а если уж кто попадал в Ленинград, не отпускал от себя.
Александр Прокофьев — активный поэт-общественник. Он часто печатался в журналах и газетах. И заседал. И выполнял серьезные партийные и общественные поручения. И поспевал везде.
Меня удивляла его работоспособность. Живя подолгу в одной с ним гостинице, обычно в «Москве», виделся я с ним почти ежедневно. Помню такие дни, когда у поэта, случалось, не было свободной минуты. Днем у него сидели литераторы-ленинградцы, много у них было дел к нему, своему руководителю, вечером — не редкость было застать Сашу с товарищами за дружеской беседой. И послушать его песню. А утром зайдешь к нему по его просьбе и диву даешься. Вынув маленький блокнотик, он вдруг предлагает:
— Послушай, Петя, вот — написал!.. — и читает новое стихотворение.
Конечно, удивляешься:
— Когда же ты успел, Саша?..
— Вот видишь… Так работают ленинградцы. Да… да… да, Петя, ленинградцы… — повторяет он. И довольно улыбается Саша и закуривает свой любимый «гвоздик». Так он называет самые дешевые тоненькие папиросы, к которым привык, видно, еще с юных лет.
А пройдет некоторое время после совместной жизни в Москве — поедешь куда-нибудь к друзьям, в Киев ли, в Вильнюс, и непременно встретишь Сашу. Такой уж он был неуемный.
И вот когда я сегодня думаю о нашем большом друге, Александре Андреевиче Прокофьеве, с которым посчастливилось мне быть вместе и в годы становления, и в годы расцвета советской литературы, я вижу его среди многих действительно великих ее создателей. Хорошо сказано о выдающихся русских композиторах XIX века — «Могучая кучка». И в годы становления нашей многонациональной литературы, да будет позволено мне так сказать, сложилась поистине «могучая кучка», среди участников которой я вижу славный образ народного песенника великой России — Александра Прокофьева.
Повести
ДОНЬКА-ДАНИЭЛЬ
Много было кличек у Доньки из нашего села. И хотя некоторые на первый взгляд казались и обидными, мы, малыши, всегда вертевшиеся вокруг него, этого не чувствовали. Донька-выдумщик, Донька-плут, Донька-беззаконька, Донька — кривая ножка, дурной немножко… да и его не очень задевало, когда эти прозвища доходили до него. Когда же вы прочитаете все, что я могу рассказать про Доньку, вы согласитесь с тем, что они придумывались не зря.
Однако об этом позже. Мне хочется, чтоб вы представили себе внешний облик героя наших детских лет. Но нарисовать его нелегко, потому что постоянного в нем было мало, он очень часто менялся. Лет Донька был, как мы считали, средних, можно было дать и тридцать, и все тридцать пять. Может быть, только хитрый прищур его небольших серых глаз да чуть заметная скептическая складка у губ не менялись. Трудно было угадать, каким будет Донька через неделю. Обычно он тщательно брился, мы даже сами видели обломок бритвы, который Донька принес из какого-то своего очередного похода в город. Проходило некоторое время, и он являлся уже с лихо подкрученными усами, а то и вовсе с отпущенной рыжей бородой. Все это, как мы потом узнали, зависело от Донькиного настроения либо от той веры, к которой он в это время склонялся. Скажем, когда Донька собирался через неделю на храмовой праздник, где намеревался ухаживать за хуторскими шляхтянками, он отращивал хорошенькие усики; если устраивалась ярмарка возле нашей церкви, он выглядел как обычно — был хорошо побрит. А то вдруг приходило ему в голову и такое: наведаться в местечке в синагогу, тогда отпускал и бороду. Однажды даже вернулся наш Донька из дальнего похода с бритой головой. Он что-то толковал про аллаха, а кто такой этот аллах, мы так из его рассказов и не поняли.
Еще чаще менялась Донькина одежда, хотя возможностей для этого было немного. Самым доступным для него был посконный холст, да иной раз ему удавалось выпросить у матери кусок льняного. Красил Донька свой материал ольховой корой или кожурой лука, а не то и просто болотной ржавчиной, смотря что собирался делать. Ну, иногда случалось, давали Доньке дома на его наряд немного широкого, самими тканного сукна да несколько овчин на зимнее. Шил свою одежду Донька, как сам вздумает. В зависимости от настроения и в результате знакомства с новыми модами во время очередных походов в город. Сам себе и кроил, и шил. И может быть потому, что одежда его всегда была необычной для устоявшегося деревенского вкуса, никто Доньке заказов как портному не давал. Но он не очень и печалился. Стоило ему увидеть у нашего помещика летний белый костюм, Донька вскоре мастерил из посконины и себе такой же. А покрасив ольховой корой, из того же материала делал штаны, пиджак с карманами и даже жилетку. Позднее не отказывался Донька и от галифе с френчем. Ну, известное дело, не носил он простой свитки или кожуха; пускай из того же материала, а непременно шил пальто или бекешу. А каких только у него не было шапок — и не перечесть. Шапки тоже ладил сам. Помню, зимой, убив барсука и выделав шкуру, он сделал себе такую, какой и у пана не было: высокую, в полметра, с колючей остью. Летом же носил обыкновенную кепочку-оладку. Либо, где-то раздобыв блестящий козырек, шил себе шапку, как у соседних шляхтичей, а не то просто выкраивал серую ермолку, видел такие в синагоге. Возвращался иной раз Донька из своих походов и в армейской фуражке, а позднее, случалось, и в пилотке.