— «Кроет». Как это — небо кроить?.. Сукно можно кроить, а не небо…
И опять читал. Что нас взволновало, так это сказка о рыбаке и рыбке. И мы представляли этого рыбака с сетью на берегу нашего пруда, откуда мы только что ушли.
А под конец вечера Донька, вынув из-за пазухи замусоленную книжечку, сказал, что будет читать нам то, что написал сам. И мы рты поразинули. А Донька, поведя рукой в сторону луга, уже застланного беловатым туманом, и в сторону огромного панского сада, который виден был в отдалении, торжественно начал:
— Ну, как?! — взволнованно спросил он.
И хотя мы мало что поняли в Донькиных стихах, куда меньше, чем в пушкинских, чтоб не обидеть его, сказали:
— Хорошо!
Тогда Донька солидно сообщил нам, что он в точности знает какие-то «римы», которым научился в городе, а чтоб мы проверили, предложил: кто из нас хочет, пускай выкрикнет любое слово, а он немедленно даст «риму».
И началось. Один за другим мы выкрикивали то слово, то целую фразу, а Донька тут же отвечал и при этом победно улыбался.
— Наше село, — кричали мы.
— Живет весело́, — отвечал Донька.
— Ангел панский — помер Жванский.
— Наша хатка — небогатка.
— Женка — доенка.
— Бабка — слабка.
— Дочка — квочка.
— Сынок — хрячок.
А когда кто-то уже в насмешку крикнул:
— Даниэль!..
Донька, рассердившись, сказал:
— Замолчи, дрянь!.. — И, неловко сложив свою книжечку, поднялся и зашагал в деревню один.
Мы остались. Конечно, поругали того, кто испортил под конец такой чудесный вечер. Собираясь домой, заметили клочок бумаги возле того пня, на котором сидел Донька. Развернули и прочитали:
Хохотали мы всю дорогу домой. Вот как, узнали мы, умеет писать наш Донька! И больше всего нас забавляло, как он написал про свою Прузыну. Ведь мы ее хорошо знали. Жила она, одинокая вдова, в конце села. Мы часто видели, что к ней заходил Донька. Даже как-то вечером тайком от отчима отнес туда мешок зерна. Но мы никому не сказали, не желая выдавать Доньку. И на этот раз, когда проходили мимо Прузыниной хаты, мы умолкли, потому что подумали, что Донька может быть там. Лишь один из нас все же не утерпел и хоть шепотом, а подразнился:
— Открой мне коленце!..
Так окончился наш вечер под Ивана Купалу.
ДОНЬКА-КАВАЛЕР
После Ивана Купалы мы долго не могли дождаться от Доньки никаких выдумок. Он весь отдался работе. Видели его то с косой, то с граблями. Отчим, должно быть, был доволен, потому что, рассказывали, сам купил в местечке Доньке в подарок новый черный зонтик. А Донька с рассвета до заката не приходил с поля или сенокоса. Даже есть ему туда носили. И когда однажды мы, будучи поблизости от Доньки на пастьбе, подошли, чтоб вызвать его на какую-нибудь забаву, он спокойно, но твердо сказал:
— Не такие, как я, а сам граф за сохой ходит. Я же работаю и, знаете-смекаете, в этом смак чувствую. И вам, курчата, это должно быть известно. Больше спрашивать не о чем: работа… работа… работа… работа!..
И, больше не взглянув на нас, пошел за пропашником меж рядков картофельного поля до самой опушки.
До первого снега мы так и не встречались с Донькой. А когда снова его увидели, то сразу отметили, что он опять переменился. Стал Даниэлем. Исчезла борода, лишь маленькие усики украшали его хитрое лицо. На ногах хорошие сапоги, одет в давно знакомую нам бекешу. Таким мы увидели Доньку среди хлопцев как-то в субботу, когда они собирались на вечеринку. Компания, должно быть, не могла прийти к согласию, куда податься, потому что долго спорили, размахивая руками. Да видно, победил Донька, громко заявив:
и заковылял по дороге, что вела на хутора. А остальные двинулись следом.
Мы с Игнаськой тоже пошли с ними — были мы старше своих товарищей и чаще тянулись за взрослыми.
— В Бушанку пойдем… — возбужденно говорил хлопцам Донька. — Вот там панны сличные[12]. И Ядвиська… И Анэлька… Да и сам пан Антоний… Он ведь ризничим был в костеле. Поговорить, ума набраться…