— Ну, пшепрашаенц, ваша милость, если вы пришли в пожондну хату, так и держите себя пожондно…
— Пардон, пардон! — без конца повторял взволнованный Донька, не высказаться ему Шаверновский уже не дал:
— То проше стонд пана…[13] — И, сняв Донькину бекешу с кочерги, стоявшей у печки, выкинул в сенцы.
— Знаете-смекаете, панове, — пробовал еще оправдаться Донька, — я ж хотел рассказать, что видел…
Но Фелька, подскочив, грозно показал ему кулак и крикнул:
— Вот когда отведаешь этого, так уж больше ничего не увидишь!
Донька быстренько выскочил в сенцы и сразу же во двор.
Нашим хлопцам ничего больше не оставалось, как уйти следом. Они и сами считали, что Донька оскорбил хуторян, да и вступать с ними в драку не решились, ведь хуторян было больше.
Зато дорогой Доньке досталось:
— Эх, Даниэль, Даниэль, посадил ты нас на мель…
— Пардон!.. Пардон!.. — одно твердил всю дорогу Донька, не просветлев ни на минутку.
А нам с Игнаськой было смешно, когда мы вспоминали Донькины ухаживания.
— Пардон!.. Пардон!.. — подмигивали мы друг другу.
ДОНЬКА-ПОЛИТИК
Наступило время, когда Доньке стало не до забав. Да и нам тоже. Загудело, как улей, все село. Хомка Кисель, который пришел с фронта, рассказал, что царя скинули. Донька каждый день выпытывал у него, что и как было. Собирался и сам податься в город, доведаться обо всем, но прослышал, что землю будут делить, да и лес панский начали рубить на новые хаты. Боялся, как бы не отстать от других. А события разворачивались все быстрее. И пан, который пытался было спорить с крестьянами из-за леса, удрал.
Донька подолгу советовался с Киселем, но тот и сам толком не мог объяснить, что творится на свете, а когда пришел домой раненый Язеп Жигалка, Донька узнал, что уже новая власть на земле. Да и комиссар Будай из волости заявился и растолковал, что все у Ленина в руках.
Донька по-прежнему выпытывал у Киселя, что к чему, а еще больше у Жигалки, который поздней пришел из города. Мы же, его приверженцы, подросли за это время и уже сами малость разбирались в том, что интересовало Доньку. Часто были свидетелями, как спорил Донька с Жигалкой, который стал теперь председателем комбеда.
— Ну, ладно, землю поделим, это, значит, можно, а почему лес делить нельзя? — спрашивал Донька, который собирался и себе поставить новую хату.
— Лес государственный, — доказывал Жигалка.
— Пардон, знаете-смекаете, — не соглашался Донька. — А мы не государственные?
— Земля тебе дается, чтобы ты мог прокормиться, а лес зачем тебе теперь, когда ты хату поставил?
— Не я, а отчим поставил. А я себе хочу!
— Когда будешь жить отдельно, тогда и поставишь.
— Ну, какая тут, знаете-смекаете, свобода, когда мне надо спрашивать, чтоб какое-нибудь дерево взять?..
— Ты анархист, — сердился Язеп.
— Пардон, а что такое ранархист?
— Вот еще, а хвалишься тем, что все знаешь.
— Нет, что теперь на свете творится, не все знаю… — согласился Донька. — Ну, а что с попом, знаете-смекаете, будет?.. Никто ему не платит, да и землю, слышал я, отрезают.
— Если тебе нужно, так ты и думай, что с попом будет.
— Темно, темно что-то, знаете-смекаете, ты обо всем говоришь, — заключал Донька и прощался, но через несколько дней мы опять видели его за горячей беседой то в одном, то в другом месте.
Так пролетела зима, а к весне мы однажды увидели, как у Киселевой хаты Донька производил обмен. Он отдавал Хомке свою бекешу, а вместо нее брал у того продымленную и словно проржавевшую за фронтовые годы шинель. Обмен был явно не в пользу Доньки, даже сам Кисель удивлялся:
— На что тебе сдались эти серые лохмотья?
— Пойду в город!
— Ну так и валяй в своей бекеше.
— Пардон, знаете-смекаете, во-первых, весной будет душно в бекеше, а во-вторых, шинель мне поможет…
— Чем она тебе поможет? Что, в шинели лучше будет слышно?
— А и лучше, знаете-смекаете, я на картинках в газете видел, что в бекешах офицеры ходят, а в шинелях солдаты.
— Ну так что?
— А еще я читал, что и власть теперь солдатская. Вот и пройду я в шинели, знаете-смекаете, куда только захочу.
— Ну, бери, коли уж тебе так хочется. — И Кисель отдал Доньке шинель, а еще в придачу и солдатскую шапку с потертым козырьком, и солдатский вещевой мешок, замусоленный еще больше, чем шинель.