Он шел полевой дорожкой, минуя рощи, в самую провесень, и тут и там из зеленого мха на него поглядывали голубые пролески. Дорога была тихая. Лишь несколько раз прошумели линялые деревенские газики. Но никто не остановился, видно ехали незнакомые. Наверное, думал он, уже и забыли о нем. И он был этому даже рад.
Оглядываясь вокруг, Егор заметил, что многое изменилось. Так что и не узнать. Понаставлено электрических столбов с проводами, расходящимися в разные стороны, да, как дородные молодицы, тут и там выглядывают белые башни в зеленых косынках, видно силосные, и огромные каменные хлевы и склады…
Повырастали и новые бревенчатые, а чаще каменные домики колхозников близ дороги. Немало попадалось и понурых хаток с почти вросшими в землю окошками, «Видно, и наша такая?» — думал он.
И вспоминалось Егору отцовское гнездо. И конечно, старый отец. Чуть сгорбленный, рыжебородый. С острым беспокойным взглядом, который, казалось, всегда что-то ищет. Егор не помнит отца без работы. То он в лесу, где пристроился в лесничестве делать подсочку, — там, кроме небольшого заработка, имел возможность вспахать делянку, подсочка же давала ему право держать лошадь; то он за плугом или бороной. А еще помнит, как отец следил за дикими пчелами, найденными им в лесной глуши в лишь ему ведомых дуплах, и то, как под осень возвращался из лесу с целым бочонком меда. Хватало его на всю зиму и себе, и на продажу. В колхоз отец не пошел с самого начала.
— Что я там буду иметь? — говорил он жене и сыну. — А я всегда способ прожить найду. На весь мир не наработаешь, а для себя при уме всегда добыть можно, А еще будет ведь и перемена, — бубнил он, переворачивая порыжевшие листы добытой недавно где-то Библии. — Вот что говорит пророк Исайя: «Скажите пугливым душой: будьте тверды, не страшитесь, вот бог ваш, приидет отмщение, воздаяние божие. Он приидет и спасет нас».
Сам старый Плигавка, как он не однажды и доказал на деле, хорошо умел спасаться.
«Вот ты гляди, Егорка, — говорил он сыну, еще подростку. — Люди пошли в колхоз, а я нет!.. А кто лучше живет?.. Ты сам видишь… — И отец, похваляясь, загибал палец за пальцем. — Хлеб мы имеем, — хвакт, хвакт, — пускай я в лесу, а уж клочок какой ни на есть вспахан… Яичню на праздники печем, — хвакт, — да и со шкваркой, с молочком каждый день, — хвакт, хвакт!.. А сена на коровку, в лесу-то травы много, надо только уметь ее взять… Да и медок, как говорится, от кашля, и для себя, и на денежки, — хвакт!.. Вот ты и учись, как надо жить, первым никуда не суйся… А коли что не нравится — терпение и терпение, как говорит пророк Исайя: будьте твердыми, это значит, терпеливыми, и приидет воздаяние божие…
Егор, представляя встречу с родителями, прибавлял и прибавлял шаг. Вспомнил, что не всегда слушался отца, и подумал, что, может быть, за это и поплатился. Ведь недаром же отец твердил: «Потерпи, не спеши в полицианты, послушай, что говорит пророк Исайя, мы же не голодные…» А Егор, как теперь вспоминает, решил тогда, что немцы уже навечно, так на кой ляд терпение, будут и самогонка, и колбаса, и вечеринки в местечке. Конечно, теперь он чувствовал, что дал маху, но каково в лесу, тоже хорошо знает, пожив в землянке, скрываясь от своих же, когда вернулись красные.
За часы, что шел домой, возвращаясь из лагеря, Егор Плигавка всю свою жизнь передумал. Мысли перескакивали с одного на другое. Откуда-то издалека долетел до него звон. Это, видно, на обед давали сигнал на колхозной ферме, видневшейся неподалеку. А ему припомнилась церковь… И тот крест, золотой крест, который теперь ждет его там в лесу и о котором никто не знает. Это же целое богатство… Вот только Агапка, если жива, не выдала бы… Но ведь он сказал ей когда-то, что этот крест отобрал у него начальник полиции Зубило. И она тогда поверила. Все дело, до самых мельчайших подробностей, вспомнилось ему теперь.
А было это так. Как-то на второй год войны, Плигавка был уже в полиции, довелось ему стоять на часах у дома самого начальника Каэтана Зубила, а квартировал тот у попа их церковного прихода. Хотя фамилия начальника была Зубило, чаще звали его «Перебейнос», потому что у него и в самом деле нос был перебит и свернут. Когда и как это случилось, никто не знал, приехал Перебейнос откуда-то издалека на другой день после того, как пришли немцы, и сразу стал лютовать. Так вот, когда Егор стоял на посту, явился к попу ночевать какой-то самый главный поп, то ли благочинный, то ли архиерей. Вечером пошла гулянка у попов и Перебейноса.
Агапка, шалая девка, имевшая уже двух детей неведомо от кого и бросившая их на мать, служила у попа и прислуживала им в этот вечер. Слышал Егор, и даже видел через окно, как развлекались попы с Перебейносом. Множество бутылок разного цвета стояло у них на столе. Сперва все шумно разговаривали, потом стали петь. А приезжий поп, самый толстый из них, даже привстал и, затягивая то божественное, то другое какое, широко размахивал руками, так что болтался из стороны в сторону большой золотой крест у него на груди. Видел Егор, как уже, должно перебрав, то один, то другой щипал или пытался обнять Агапку, а та верещала, прямо стекла звенели. А Егор Плигавка злился. На дворе мороз, они пьют, гуляют, а ты тут стой, коченей, на сто шагов к дому никого не подпуская. Да что поделаешь, такая уж у него служба, и он должен мерзнуть, надеясь, что, может быть, сам когда-нибудь станет начальником. «Вот тогда, — думал он, — и я развернусь так развернусь!»