— Свят! Свят! Свят! — забормотал дьяк и, без конца крестясь, попятился от комиссара до самой дорожки, а потом повернулся и, подхватив полы, поскорей побежал к церкви. Через несколько минут послышался с колокольни громкий звон. Что хотел этим сказать дьяк Микита Ровба, то ли изливал свою злость на комиссара, то ли стремился смягчить обиду, неизвестно.
Вернувшись в мою деревню, мы прошли по улице до самого конца, где ждала нас бричка. Я гордо шагал за комиссаром, особенно важно держа свою папку под мышкой. Пусть видят односельчане, а главное, мои ровесники, какого чина я достиг.
Хомка Кисель рассказывал комиссару, кто, где и как построился. И правда, деревня только за год с небольшим изменила свой вид. Среди трухлявых и потемневших от времени подслеповатых хат во многих местах, как молодицы в самом соку, стояли новые, из желтых отборных бревен хаты и задорно поглядывали на нас светлыми окнами.
— Чуешь, Хомка, — растроганно говорил председателю комбеда комиссар, — от этих новых срубов и хат как смолистой сосной пахнет?
— Так точно, чую, — подтвердил Кисель и на этот раз добавил: — Здоровая жизнь началася.
Однако, заметив, что на одном дворе стоят рядом две новые хаты, Будай остановился и спросил нашего соседа Тумаша, зачем это ему две понадобились.
— Себе и сыну! — с гордостью ответил Тумаш.
— Так сын же еще у тебя малой.
— А не тогда же ставить, когда оженится.
— Нет, так негоже, ты какурат кулак.
— А тебе жалко? — уже стал злиться Тумаш.
— И жалко! Хватит самоуправства. Теперь не панское, а государственное все, а значит, народное. Для всех лес! Мы так порубим, что деревца не останется. Чтоб ты не смел больше этого делать. Запиши, Федя, не забыть бы, разбирать будем.
И я, раскрыв свою папку, старательно записал приказ комиссара, а он еще долго не мог успокоиться, даже когда мы уже сидели в бричке по дороге в волость.
ПРЕРВАННАЯ ВЕЧЕРИНКА
Однажды комиссар сказал:
— Хлопцы, заскорузли мы тут, да и завертелись, ездя по волости. А наш военкомат — какурат монастырь или какая казарма: ни одной женщины у нас нет. Давайте устроим вечеринку.
Все заметно оживились. А военрук Костюкович поддержал Будая и, кивнув в сторону Матея Жаворонка, заметил:
— Матейчику и гармонь в руки!
— А что, он играет? — удивленно спросил комиссар.
— Да малость кумекаю, — кивнул головой Жаворонок.
— Так чего ж ты молчишь, ну тебя совсем! — попрекнул его комиссар. — Сейчас же ментом домой и живо с гармонью назад. А ты, Лукаш Игнатович, — обратился он к военруку, — как самый выкшталцоный[2] у нас кавалер, сыпь за барышнями.
Костюкович покраснел. Он и вправду был среди нас самый подтянутый, всегда следил за своей выправкой, знал и окрестных девчат, однако растерянно спросил:
— А кого ж приглашать? Где эти барышни?
— Ну, коли не знаешь, так я тебе подскажу: Мальвину Садовникову, Александру Подголову, Фаню Сыроварову… Ну а там еще кого надумаешь.
Костюкович, надев кожаную куртку и надвинув чуть набок фуражку с присогнутым козырьком, скрылся за дверью. Следом ушел и Матей Жаворонок. А все остальные принялись в это время прихорашиваться. Пошли в ход расчески и бритвы, даже сам Будай подкрутил свои черные усы, так что они задорно подняли кверху острые кончики.
Известное дело, прибрали и самую большую комнату для вечеринки. Отодвинули столы к стенам, а мне велели подмести пол («Тебе легче гнуться!»), что я старательно проделал. Чтоб оживить комнату, притащили даже два фикуса. А в большую лампу налили до краев керосину, чтоб хватило до самого утра.
Вскоре вернулся с гармонью Матей Жаворонок. И когда он растянул мехи и прошелся по голосам, в самом деле все посветлело, стало очень уютно, хотя и барышень еще не было.
Когда явился Лукаш Игнатович и вместе с ним, окутанные в дверях клубами морозного пара, вошли девчата и защебетали, всех как будто подменили. Даже я, еще мальчишка, с интересом разглядывал их, такими красивыми показались они мне.
А девчата и вправду были ладные. Мальвина Садовникова, видно самая младшая из них, была небольшого роста, а когда сняла красивый красный кожушок, ее тонкий стан в коричневом платьице и светлая головка напомнили мне гимназисточку, которую я однажды видел в скверике уездного города, когда ездил с родителями на ярмарку. Понятно, что больше всего я следил за Мальвиной, но поглядывал и на других. «На ком же остановит свой выбор комиссар?» — думал я. Долго ждать не пришлось. Он увивался вокруг Александрины; она была выше Мальвины, да и пополнее. Красные щечки ее горели, а под вышитой блузкой двумя острыми холмиками выступали груди. Фаня же заслуженно пользовалась вниманием самого военрука Лукаша Игнатовича. Она была самая крупная и дородная из всех. Черная юбка клеш ловко облегала ее полные бедра, ноги в высоких, зашнурованных чуть не до колен, модных ботинках. Я заметил, она привлекала внимание не одного военрука.