— Постой, постой, человече! — остановила его бабка, отмахиваясь руками, будто спасая цыплят от коршуна, и прямо заявила: — И думать забудь!.. Как это вы осмелились? Не пойдет Волечка за вас!
— А почему? — продолжал добиваться Егор.
— Сам должен был бы знать. И нечего докучать зря!
— А что такое?
— А то, что Волечкины родители загинули в войну, теперь понял? — И, уже уходя за шкаф, недовольно добавила: — Где же это видано, чтоб комсомолка, такая девчина, дочка героев родителей, да за этакого?.. Тьфу!..
И Егору ничего не оставалось, как уйти. Долго в тот день не хотелось возвращаться ему домой. Идя лесом, свернул с дороги на тропинку и попал на делянки, где они когда-то делали с отцом подсочку. Ошеломленный неожиданным ударом, он бессмысленно шагал по мокрому вереску, не обходил болотцев, не жалел ботинок, вспоминал, как жил когда-то, и во всем винил отца. «Зачем он таскал меня сюда, отрывал от людей? Все шли в колхоз — и мы пошли бы, может, был бы и я теперь, как Василь Руткевич, а то… будет перемена… будет перемена… воздаяние божие… Вот тебе и воздаяние, что даже рябая Волечка не желает со мной говорить…»
Очутившись в тех местах, где когда-то работал с отцом, он наткнулся и на те ели, в дуплах которых водились дикие пчелы… Заметил, что в одно дупло они еще летают со взятком. «Вот и они в колхозе работают, а меня как трутня выкинули… Даже Волечка… А может, я зря к ней тянулся?.. Лучше бы к Барбаре. Ну что с того, что постарше и морда красная, чуть не лопнет, да толстовата? На хозяйстве такая, может, и лучше… Ей бы сносу не было…» Однако же и Барбара не вышла к нему, а, наверно, видела, ведь говорила, что живет прямо напротив Волечки…
Так он растравлял себя, бредя по лесу. Но все же ни к какому твердому решению не пришел. Снова возвращались старые мысли: а может, и не плохо, что пошел в полицию, хотя бы жив остался. А из партизан и с фронта сколько не вернулось. Мало ли что посчастливилось Василю Руткевичу. А он все-таки жив, руки-ноги целы. Придет время, и он заживет получше…
Так, блуждая по лесу со своими раздумьями, он и не заметил, что спустился вечер, а когда хлынул дождь и самая густая ель уже не могла его укрыть, напрямик зашагал домой. Промок, прозяб, но отрезвел, понял, что только работа, тихая жизнь и терпение ему теперь помогут. Уже затемно он вернулся к себе, не зажигая света, выпил целую бутылку водки и брякнулся на кровать.
А назавтра почувствовал, что и водка не помогла. Ломило голову, болела грудь. Егор простыл и расхворался. Три дня лечился сам, пил какие-то травы, что остались после матери. Голова просветлела, но кашель не давал жить, и, отпросившись у Агапки, отправился он в ближайшую сельсоветовскую больницу.
8
Больница небольшая, но уютная, новая, стояла на краю местечка, там, где когда-то была изба-читальня. Егор, взглянув на светлые кирпичные стены под зеленой крышей, вспомнил ту ночь, когда горели ярким пламенем деревянные стены избы-читальни, откуда они тогда выбивали, как сказал ему Перебейнос, штаб партизан. А ведь это он, подкравшись в темноте, сунул под застреху пук кудели и поджег, потом вернулся к Перебейносу. А нынче шел в новую больницу к врачам и радовался, что о том, как он тогда «отличился», тут никто не знает. Была глубокая ночь, и все местные, жившие поблизости, разбежались, а на другой день Егора уже и след простыл. Послал его Перебейнос отвезти к нему на квартиру чемодан с награбленным добром и красивую кожанку. Была там кое-какая женская одежда, да еще несколько окороков, снятых прямо с жерди в амбаре одного хозяина недалеко от читальни.
Егор уверен, что об его участии в этой операции никто не знает, и потому смело, без колебаний явился в приемный покой. Молоденькая медсестра показала ему место в палате, и он устроился на кровати у окна. Вторая койка, у стены, была уже занята, это он понял по тому, что на тумбочке стояло несколько пузырьков с лекарствами. Он прилег на свою койку, довольный тем, что по молодости сестра не могла знать его прошлого: колхозник из Любова, колхозник как колхозник, вот и все. И он, поджидая доктора, прикрыл глаза и даже вздремнул малость. Вдруг скрипнула дверь, он глянул — и побелел. Перед ним стоял, опершись на толстую можжевеловую палку, сам дед Савка. Не успел Егор и рта раскрыть, как тот налетел коршуном:
— А ты чего здесь?
— Как чего? — попытался Егор перевести разговор на спокойный тон. — Лечиться!
— А ты имеешь на это право? — наседал Савка.