Вот и Василь Руткевич вышел из дому с друзьями, бывшими партизанами, поглядеть на народ. Один из них, Микола Зарудный, приехал в гости с Украины, а другой, Иван Горбачев, со Смоленщины. Вот идут они по деревенской улице и довольно поглядывают на всю эту красоту, да и сами они такие, что любо посмотреть. Пусть не так молоды, верно уже за сорок, но еще статные, видно, что в самом соку, и идут как настоящие хозяева земли, которую вызволили из беды-злосчастья и которая под их руками расцвела.
И принаряжены друзья каждый по-своему, но так, что и молодые позавидовать могут. Василь Руткевич в шляпе. А на груди у каждого — ордена, медали, и боевые и трудовые. Нелегко они им достались, и крови и пота довелось пролить немало, но если взглянуть на них теперь, и впрямь горит у каждого грудь и переливается, освещая лица героев.
Показалась на улице и Ганна Добриян, и Агапка с детьми. Сын Ганны нарочно приехал на праздник из города. Ах, какая гордость на лице у Добриян! Глядишь на него — и оно будто говорит: «Смотрите все, столько горя я пережила, а теперь вот счастливая». Ее дети, которых она вырастила, рядом с ней. Сын Андрейка как-то особенно бережно ведет мать под руку. Да и Агапка не прячется. На груди у нее хотя и одна, но торжественно светится трудовая медаль.
Вот только Егор Плигавка боится и нос показать из своей ушедшей в землю хатенки. Он еще не пришел в себя после последнего удара и трехдневного похмелья. Трещит, раскалывается голова. А тревожит его все сильнее вот что: как бы кто-нибудь из тех, кто приехал к Руткевичу, не узнал его — вдруг видел при немцах?.. Да и косые взгляды своих. Даже такая Агапка может с презрением отвернуться от него. А больше всего Егор боялся детей. Кто их удержит? Увидят — и опять заведут свое: «Полицай!.. полицай!..» Нет, как ни горько, а вынужден он сидеть этот день у себя в хате — и никуда. Сам виноват, не его это праздник. Кто ему поверит, что он может от души праздновать, когда в свое время делал все, чтоб праздника этого не было?
И Егор сидел затаившись, даже не показываясь в окне, из глубины хаты поглядывал на улицу и все чаще вздыхал. А улица оживала и оживала и с каждым часом становилась все шумливее. Он видел, как приехали на трех грузовиках и легковушке литовцы-пергалевцы: с красными флагами, с песнями, из легковушки вышел Пятрас Гудзявичус, литовский председатель, со своими бригадирами. Вот он обнимается с Василем Руткевичем. Вскоре прошумели латыши-райнисовцы, на грузовиках, увитых зеленью, с девчатами в венках из полевых цветов. Вышли латыши-аккордеонисты, заиграли. И вот уже латышский председатель Ян Балаг целуется с Руткевичем.
Егор смотрит — и сердце его щемит от зависти ко всем, кто теперь веселится на улице, даже к Агапке, которая, он видит, уже что-то рассказывает своим литовским друзьям. И уже вовсе его охватили печаль и злоба, боль и тревога, когда он увидел, что все пошли в центр села и оттуда вскоре донеслись бодрые, властные звуки духового оркестра, да так мощно, что даже стекла у Егора в хате задрожали.
И Егор не выдержал, заплакал: почему он такой несчастный, одинокий, забытый, всеми брошенный? Он опять со злобой взглянул на сундук, где лежала отцовская Библия, и вспомнил своего старика, как он сидел под образами, согнувшись над этой пожелтевшей от времени книгой, и все бубнил: «Воздаяние божие… воздаяние божие…»
— Вот оно и пришло — воздаяние, да не божие, а людское! — крикнул на всю хату Егор и забегал из угла в угол.
«Пойду, — наконец решил он, — пойду, ну что они мне сделают?!.. Будут кривиться — пускай кривятся, документы у меня есть, что я все отбыл и там хорошо работал, я теперь такой же, как все». И, надвинув шапку на глаза, вышел во двор. На улице никого поблизости не было, все находились там, откуда неслись звуки оркестра…
Егор решил подойти ближе, но не по улице, а огородами за хлевами, там было еще тихо. И помаленьку дошел до места, расположенного совсем близко к трибуне, где начался митинг. Егор уже набрался было смелости примкнуть к остальным, когда до него вдруг долетели слова Василя Руткевича:
— Я поздравляю вас, дорогие друзья и подруги, с великим праздником. Мы своей кровью, не жалея жизни, добыли победу. — И вдруг, видно через установленный рупор, как загремит: — Проклятые фашисты-гитлеровцы и их прислужники полицаи убивали и мучили нас. Но и мы их били, этих гадов, немало и выгнали с нашей земли! — неслось оттуда.